Сначала со злостью я гнал эти химеры прочь, а потом вдруг понял, что никто мне не поможет, совершенно никто. Только сам.
Я навел справки у санитаров и через некоторое время нашел лабораторию, в которой проводились пересадки сознания в новое тело. Меня не насторожило, что к ее дверям не вела ни одна желтая линия.
Открыл пожилой человек в гражданской одежде. Пока я шел, в меня опять вцепилась боль, и человек со страхом смотрел на мое перекошенное лицо.
Я начал бессвязно объяснять, что готов уйти в болото и там подобрать себе обезвоженное тело на месте катастрофы космолета. Я готов принести их целый мешок для других — все равно они там пропадут.
Человек лишь покачал головой и довольно искренне изобразил сожаление.
Лаборатория закрыта, сказал он. Из-за аварии транспорта с “пустышками” все психотрансплантации отложены на неопределенный срок. Специалисты распределены по другим участкам.
Да и “пустышки” из болот не помогут. Они жизнеспособны, пока хранятся в особых условиях. Теперь, полежав на свежем воздухе, они стали просто органическими отходами.
Я, едва не теряя сознание от боли, вернулся в больницу. И сразу увидел, что возле кровати Щербатина стоят какие-то люди. Судя по горделивым осанкам и самоуверенным взглядам, люди непростые. “Неужели старые друзья про него вспомнили?” — подумал я.
Я встал неподалеку и начал слушать. Речь шла о каком-то эксперименте.
Поскольку база осталась без “пустышек”, планировалось переселять души покалеченных бойцов в тела пленных ивенков. Но такого прежде не делали, необходимо проверить на практике. На Щербатине проверить.
— Он тоже, — прохрипел Щербатин, указав глазами на меня. — На нем тоже проверьте.
— Нет, — покачал головой один из незнакомцев. — Нам нужны безнадежные пациенты, обреченные. А у этого всего лишь оторвана рука.
— Я обреченный, — сказал я и задрал куртку. Они даже отшатнулись, увидев россыпь “ягод” на моем животе. Посовещались.
— Это всего лишь эксперимент, — сказал мне один из специалистов. — Ты не боишься, что он не удастся?
Сказанное было такой очевидной глупостью, что я на мгновение даже забыл про боль и слабо усмехнулся.
— Нет. Ни капли не боюсь.
Моим последним воспоминанием была большая светлая комната, уставленная аппаратурой. Я лежал на широкой жесткой кушетке, а напротив в специальном кресле сидел молодой сильный ивенк, пристегнутый толстыми ремнями.
Я скосил глаза на своего донора и поразился тому, с каким превосходством и высокомерием он на меня смотрит. Он наверняка знал, что предстоит нечто страшное, но был абсолютно спокоен. Перед началом процедуры он вдруг воскликнул: “Эйо!”
Мы встретились глазами.
— Ках-хрра мунна гхрахх, — отчетливо произнес он, и эти слова почему-то прочно засели в моей памяти.
Позже я узнал, что это означало. “Ты — это я”, — сказал мне ивенк перед тем, как навсегда уйти из жизни.
— Как я выгляжу? — спросил Щербатин.
Я устало вздохнул. Мне уже надоело отвечать на этот вопрос.
— Нормально ты выглядишь, нормально.
— Не злись, Беня, просто мне кажется, что все на меня оглядываются. Я сам не свой и кажусь себе чудовищем.
— Не объясняй. Сам вздрагиваю, когда вижу себя в зеркале. Но вообще пора бы привыкнуть.
— Привыкнешь тут… — вздохнул он и уставился в иллюминатор.
Я глядел в спину Щербатина и молчал. Непросто привыкнуть к новому облику человека, которого знал столько времени. А что уж говорить про свой собственный облик? Как не пугаться, когда по утрам видишь в зеркале громадного смуглого незнакомца с россыпью длинных волос и угрюмым взглядом?
Новое тело сидело на мне, словно чужой поношенный костюм. Сначала оно вызывало во мне ужасную брезгливость. Я подолгу разглядывал свое отражение, борясь с отвращением к самому себе. Постоянно хотелось отмыться. Невозможно было себя убедить, что эти вот губы — мои губы. И эти волосы под мышками — тоже мои. И эти два прыщика, и морщинки, и родинки — мои собственные.
Все это было чужое, все принадлежало ивенку-донору. А теперь стало моим. Я мечтал содрать с себя кожу, чтобы отросла новая, девственная, своя. Я не знал, с чем сравнить свою брезгливость. Я думал, что изваляться в дерьме в сто раз приятнее, чем постоянно носить на себе обноски чужой плоти.
И еще — мышцы. Огромные стальные мышцы, я не знал, что с ними делать. Я боялся не совладать с ними и сам себя покалечить. Впрочем, теперь уже стало гораздо легче. Все прошло — и отвращение, и физическая неловкость. Военные медики проверили нас вдоль и поперек, едва ли не по косточкам разобрали, пока не объявили эксперимент удачным. Практику использования трофейных вражеских тел решено было внедрять.
Наши субъективные ощущения в расчет никто не брал, и, думаю, правильно.
Спасенная жизнь дороже.
— Когда же посадка? — произнес Щербатин.
— Думаю, сразу, как только ее разрешат. И ни минутой раньше.
— Спасибо за исчерпывающий ответ.
— Спрашивай еще, не стесняйся.
Нам было скучно. Сейчас на прогулочной палубе пассажирского транспорта не было никого, кроме нас. Можно было сесть на любой диван, подойти к любому иллюминатору. Во время маневров космолета иногда появлялся голубой краешек планеты — освоенного мира, в котором нам предстояло отныне жить. Предложение послужить на Водавии еще сезон-другой мы отвергли категорически.
Нерадостным оказалось наше возвращение с войны. С Водавии летели разбогатевшие штурмовики и пехотинцы, пилоты, операторы-танкисты — все гордые, довольные собой, полные надежд и предвкушений. Их ждала сытая и беззаботная жизнь с новым холо.
Мне и Щербатину гордиться было особо нечем. В награду за научный подвиг нам оставили наше первое, “инвалидное” холо, хотя мы уже не были инвалидами. А может, не в награду, а просто из жалости. Впрочем, плевать мы хотели на холо и на все свои боевые заслуги, вместе взятые. Главное — убраться подальше от водавийской мясорубки.
— Все не так уж плохо, — неожиданно изрек Щербатин.
— О, да!
— Да ладно тебе юродствовать. Мы не просто выбрались живыми, мы получили холо. Теперь ты и я — граждане, у нас есть права. Нас пустили в этот мир, и он наш по праву, по закону.
— Жаль, мир еще не знает, что он наш.
— Не будь занудой. Мы прошли через испытания — и вот она, награда.
Замечательный звездолет мчит нас с войны навстречу мирной жизни. Планета рукоплещет победителям. И у нас первое холо…
— Первое холо — оно, конечно, лучше, чем ничего.
— Ты просто не понимаешь, что теперь ты гражданин. Вот скажи сам себе
