он удивленно сказал:
- Ты думаешь, что ты говоришь? Я буду сидеть в этой конуре целыми днями и ждать когда ты принесешь поесть?
- Сиди, сиди, - откликнулась Нина.
- Я же не животное: не кошка, не собака и даже не попугайчик, - ответил Алтухов, и после некоторой паузы добавил: - А работать я больше не могу. Противно. Скучно.
Нина подняла зареванное лицо, обняла Алтухова и снова заплакала.
- Бедненький, - шептала она. - Я тебя вылечу. Вылечу. Ты же спас меня, теперь я тебя спасу.
- Это не лечится, - ответил Алтухов. Ему уже давно надоело слушать причитания этой малознакомой женщины. Более того, она начала его раздражать, и все же он как мог сдерживал себя.- Я понимаю, вдвоем, конечно, легче, - сказал Алтухов, - но это не спасает от одиночества. Да и не знаешь ты меня совсем. Я могу кем угодно оказаться.
- Не можешь, - лепетала Нина, - так, как ты не притворяются. Я тоже пожила на свете, знаю.
- Глупости, - раздраженно проговорил Алтухов. - Зачем тебе это? Тебе мало своих хлопот?
- Я очень устала одна, - прошептала Нина, а Алтухов усмехнулся и сказал:
- Вот, вот, теплее. И я очень устал. Потому и не хочу ничего. Наверное, есть два вида усталости: женская и мужская. Вы - женщины - существа романтические, заняты только мыслями о себе, да жалостью ко всему, что более вас несчастно. Вам легче. А вообще, я не понимаю, - вдруг взорвался Алтухов, - как можно хотеть жить с человеком, который и жить-то не желает? Что мы будем с тобой делать? Петь друг другу заупокойную? Ерунда. Если тебе так хочется - мне тебя жалко. Честное слово. Жалко потому, что ты еще живая. Ты как висельник, только что слетевший с табуретки: шея уже сломана, а сердце еще бьется. Понимаю - больно. Но так надо же немного потерпеть, а ты на весу пытаешься выскочить из петли. - Алтухов посмотрел на Нину и увидел на ее лице выражение и ужаса, и недоумения. - Прошу прощения за такую мрачную образность, - спокойнее сказал он. - Если хочешь, я могу и попроще...
- Не надо, - сказала Нина. - Уходи. - Она опять достала платок и уткнулась в него лицом. - Это истерика. Сейчас пройдет. Да уже прошло. Иди. Иди.
Не ожидавший такого поворота, Алтухов смешался, но потом быстро надел пальто, обулся и покинул квартиру.
Следующий день начался для Алтухова задолго до рассвета. Он лежал на диване в пальто и ботинках, смотрел в потолок и думал о еде. Он не мог не думать об этом, потому что не ел уже больше двух суток, но и тот последний его ужин в основном состоял из пива.
Алтухов вспомнил о Нине и пожалел о своем поспешном уходе. Вернее, о том, что не успел как следует подкрепиться. На столе у Нины были хлеб, масло и варенье. Отнесись он к этому посерьезнее, ему не пришлось бы сейчас мучиться голодом.
"Неудобная штука - тело, - думал Алтухов, - всю жизнь кормишь его, пашешь на него как проклятый - гадость какая". Он встал и бесцельно походил по комнате.
Мгла на улице сменилась синевой, но свет луны все так же играл на невидимых гранях микроскопических кристаллов воды. Холодные огоньки мерцали на подоконнике, а Алтухов как завороженный смотрел на эту игру и думал о том, что красота, наверное, никогда не спасет мир человека, потому что красота мертва, а человек - живой. И как бы люди не пытались заставить ее служить себе, как бы ни наделяли ее признаками живого, мрамор всегда останется мрамором, краски - красками, а холодный свет - холодным светом. Что художник вырезает из мрамора человеческую фигуру не для того, чтобы увековечить живое в камне, не из любви к живому. Это тоска по красоте, желание обратить живое в мертвое или тоска по вечности. "Да, - думал Алтухов, - может быть, когда-нибудь красота и спасет мир, но это будет очень нескоро, потому что человечество живуче".
- Да и черт с ним, с человечеством, - вслух выругался Алтухов. Он окинул взглядом свое опостылевшее жилище, опустил глаза и испытал жесточайший приступ клаустрофобии. Затем Алтухов застегнул пальто на все пуговицы и тихонько вышел из квартиры.
На улице было много народу: двери подъездов постоянно хлопали и в одном направлении - к метро - тянулась длинная вереница окуклившихся людей.
Алтухов поднял воротник и засунул руки поглубже в карманы. Морозный воздух освежил его, и Алтухов с еще большей силой почувствовал голод. Он прошел мимо нескольких светящихся ларьков к магазину и, не заходя в него, остановился в освещенном квадрате у самой витрины. В магазине было еще совсем мало покупателей. Продавцы стояли сонные и ленивые, и Алтухов вдруг почувствовал ненависть к этим сытым выспавшимся женщинам. За деньги они продавали то, что человеку нужно было для жизни, а у него не было ни гроша. Тело его мучительно ныло, требуя еды, и Алтухов едва заставил себя отвернуться от витрины. При этом у него свело нижнюю челюсть, а под языком зафонтанировала слюна.
- Чтоб тебя, - выругался Алтухов, сплюнул и посмотрел на плевок. Прямо под ним, у самых носков ботинок лежала небольшая бумажка знакомого размера и цвета. Несколько секунд Алтухов напряженно всматривался в этот голубой прямоугольник, пока наконец не признал в ней банкноту.
- Деньги! - засуетился он. - Милые вы мои! Кто ж это вас сюда положил? И для чего? Уж не для меня ли? Могли бы тогда и в почтовый ящик опустить! - Бормоча, Алтухов нагнулся и попытался поднять купюру, но она каким-то образом умудрилась вмерзнуть в лед. - Хотя в ящик-то я давно не заглядывал, - продолжал бормотать Алтухов. - Все правильно. Прямо у магазина, все правильно. - Он положил замерзшие ладони на деньги и стал ждать, когда тонкий слой льда растает. - Ну вот я и богатый, - сладострастно проговорил Алтухов. - Как все-таки хорошо быть покупателем.
Мимо шли люди, но Алтухов не обращал на них никакого внимания. Он священнодействовал, колдовал над находкой и между выдохами бормотал:
- Правильно. Все правильно. Все по закону. Даже мертвого не стоит доводить до крайности.
Завтракал Алтухов долго, с затяжными передышками. Он словно боялся, что ему теперь нескоро представится возможность поесть и потому впихивал в себя дешевую колбасу с хлебом до
