Ознакомительная версия.
— Ви-ить! Витек! Чего там у тебя? — раздался из кухонного чада недовольный голос девушки Кати, оказывается, все время там сидевшей.
— Заткнись, — бросил через плечо неузнаваемый Витя, с видом человека, совершающего самоубийство.
На кухне все затихло, так затихло, что сделалось слышно, как сопит под струей воды остывающая сковородка. Катя затаилась. Внезапно та самая рука в железных часах, что кормила Максима Т. Ермакова с ложки, сгребла у него на горле ворот халата, и Максим Т. Ермаков почувствовал себя завязанным в узел. Он задыхался и терял тапки. Неузнаваемый Витя близко рассматривал его ходившими туда-сюда, как маятники, пристальными глазами, будто видел впервые.
— Что же ты, падла, за человек такой, — проговорил, густо дыша, социальный прогнозист. — Что же ты так себя жалеешь? Для чего бережешь? Сашка Новосельцев из-за тебя погиб. Закрыл тебя от пули. Ну, останешься ты жить дальше, и что? Квартиру купишь? Новую машину? Так квартиры и машины и без тебя существуют. Не ты сделал, не ты построил. Сам-то ты что собой представляешь? Что за великая ценность? Выхаживаем тебя, и обеды подаем, как ты правильно сказал. Все надеемся на тебя, думаем, должна ведь совесть проснуться. Должно проснуться что-то человеческое. Думаешь, мы, военнослужащие, — пешки? Без человеческого в военнослужащем ни один приказ командования не сработает. Все на человеческом построено. А ты что, совсем пустой? Ну скажи — совсем?
Тут неузнаваемый Витя так встряхнул Максима Т. Ермакова, что тот ощутил весь свой позвоночник, будто колодезную цепь, с которой сорвалось ведро. Сбоку слышалась возня: это ошарашенный Голиков, никак не могущий проскочить на волю мимо чужого конфликта, метался в своем личном пространстве, точно мышь в литровой банке.
— А котлетки придется заново пожарить, — хрипло выдавил Максим Т. Ермаков, улыбаясь в лицо спецкомитетчику, с пузырями слюны на зубах. «Дай, дай ему в морду», — послышался над ухом надтреснутый голос деды Валеры, и близко напахнуло земляной холодной сыростью, сладковатым духом черных корней. «Вот не лежится тебе, деда, спокойно», — мысленно ответил Максим Т. Ермаков, а в следующую секунду щека его размазалась по кости, закрыв левый глаз, и зубы поплыли в чем-то соленом, быстро набухавшем.
— Это не от спецкомитета, это от меня лично, — с достоинством проговорил неузнаваемый Витя, вытирая кулак о жизнерадостный фартук.
— Ну, я пошел, пожалуй, — послышался далекий голос Голикова, точно он был уже у себя в Европе.
— Смылся, — прокомментировал социальный прогнозист. — Ладно, не падай в обморок, не изображай, что сильно больно. Я левша, — счел нужным добавить старательный Витя, прежде чем заструиться, дать в воздухе красивую складку и исчезнуть.
…Вот и пора на службу. Будто на другую планету. Брюки висят, как мешок, если бы не старые подтяжки, свалились бы на пол. В пиджак, дополнительно к Максиму Т. Ермакову, можно поместить бочку. Странное ощущение собственной костлявости, шаткого скелета внутри. Синяк, щедро поставленный старательным Витей, еще не рассосался, подбитый глаз в лиловых и радужных морщинах напоминает бабочкино крыло. Хорош, нечего сказать.
Конец сентября, деревья сквозят, ветер тащит понизу их облетевшие листья, царапающие асфальт сухими коготками. Перед офисом ни одного демонстранта, от бивака протестующих остались горы тарных ящиков с ядовитыми пятнами от гнилых овощей да войлочные прямоугольники на газонах там, где стояли палатки.
В офисе произошли перемены. Ика рванула на повышение, на ее месте вдруг оказался человек, всегда работавший на конкурентов, тощий, желчный интриган, с большим количеством поперечных морщин на облысевшем лбу и длинным клейким ртом, становившимся, когда он изображал улыбку, вдвое длинней. На первом совещании у нового шефа Максиму Т. Ермакову не дали сказать ни слова; его шоколадными делами давно занималась пришедшая с новым шефом чужая команда. Мельком Максим Т. Ермаков видел в секретарском предбаннике Маленькую Люсю — вернее, ее очень гладко и туго причесанный затылок и бескровные ручки, будто обклеенные папиросной бумагой. Он сам удивился, как разволновала его эта мимолетная встреча. Почему-то он не мог заставить себя спросить у знакомого офисного люда, как дела у Люсиного пацана, не было ли похорон.
И то сказать — знакомые, свои были теперь сильно разбавлены пришлыми, самоуверенными и горластыми, ходившими по большей части в пухлых бородах самых разных цветов. Казалось, новый шеф не имеет понятия, что теперь делать с незнакомым, возвращенным с депозита сотрудником. После неприятной, какой-то сосущей паузы-пустоты Максиму Т. Ермакову кинули тощий проектик, продвижение линейки отечественных кремов, в производство которого западный партнер, жадный до сегментов рынка, счел нужным вложиться. Промобюджета, выделение которого, собственно, было еще под вопросом, едва хватало на разработку пристойного фирменного стиля, на иную промоактивность не предусматривалось ни копейки — словом, проект был чистое убийство исполнителя, и Максим Т. Ермаков прекрасно это понимал.
Социальные прогнозисты продолжали его пасти. Из квартиры они убрались, но по-прежнему занимали позицию в подъезде и сопровождали по городу на своих затрапезных фургонах, покрытых замшевой грязью и лживыми надписями типа «Везу диван». Без поддержки народа с большими плакатами и игрушечными пистолетами спецкомитетчики выглядели потерянными и одинокими. Старательный Витя, позвонив вечером в дверь, вручил Максиму Т. Ермакову документ, заношенный в кармане до состояния тряпки; документ за подписью, похожей на кардиограмму с картиной сердечного приступа, и за едкой фээсбэшной печатью извещал, что мотоцикл марки «Ямаха», принадлежащий гр. Ермакову М. Т., взят на ответственное хранение и находится в спецгараже по адресу такому-то, откуда владелец может его получить по предоставлении длинного перечня бумаг, включая справку из психоневрологического диспансера.
Деда Валера больше не являлся из стены, только снился пару раз: сидел на своей заросшей бурьяном могиле и ел крутое яйцо, макая его в насыпанную прямо на землю мокрую соль. «Мы живем в такое время, когда все обессмысливается: любовь, богатство, достоинство, патриотизм», — говорил ему Максим Т. Ермаков, присаживаясь рядом на корточки. «Эх, Максимка, может, мало я тебя порол, больше надо было пороть и чаще», — отвечал со вздохом покойный старик и стряхивал раскрошенный желток с гнилого пиджака.
Тем временем мир не стоял на месте. Мир, казалось, летел в тартарары. На курортные райские острова, где отдыхали сотни россиян, обрушилось цунами невиданной силы; заснятое на любительское видео, оно производило впечатление катастрофы века. Сперва океан изменил свой цвет и опух, как синяк; затем горизонт поднялся сверкающим гребнем, и уже буквально в другую секунду белесая водная масса, точно бульдозером двигали комковатую, серую массу весеннего снега, обрушилась на пляж с кишащими людскими фигурками, на вспетушившиеся пальмы, на домики-коробки. На Кавказе шла очередная война, танки колыхались в пыльном и огненном мареве, ракеты чертили по голубизне белые инверсионные следы и, будто нитки в иголки, входили в перегруженные вертолеты с беженцами. На Камчатке проснулись вулканы и, полыхая, как индустриальные гиганты первых пятилеток, в одну ночь засыпали жирным горячим пеплом несколько поселков. И наконец, в один прекрасный день рухнули цены на нефть. Вроде бы ничего в одночасье не изменилось вокруг, но странная, восковая бледность легла на лица людей. Внезапно увяли, обтрепались товары в витринах: их больше не наполняло человеческое вожделение, не оживляли мечты о том, как все это будет потребляться и носиться — и оказалось, что они всего лишь тряпки, пропитанные краской, всего лишь дерево, железо, углерод. Страшно сказать — сами деньги пожухли, не только рубли, но доллары и евро тоже, у кого они были. По офису ползали слухи о грядущих сокращениях, снижениях зарплат.
Ознакомительная версия.
