Ознакомительная версия.
Маран поглядел на насупившегося Дана и улыбнулся.
— Да нет, Дан абсолютно здоров. Просто у него случаются минутные порывы, но он же живой человек, а не статуя командора. Так вот, Земля. Конечно, я многое знал о ней задолго до того, как на нее ступить. Правда, на Торене Дан мне практически ничего не рассказывал, чтобы не нарушить чистоту эксперимента…
— Неправда, — выпалил Дан возмущенно. — Никто не ставил на вас экспериментов, это было…
— Да-да, знаю, невмешательство. Не хочу на этом останавливаться, Патрик, но я вовсе не уверен, что принцип невмешательства правилен.
— Я тоже не уверен, — буркнул Патрик. — И не я один. Ты мог бы заметить, что и шеф…
— Не заметить было бы трудно, — согласился Маран. — Но не будь этого принципа вообще, может, не понадобилась бы и та отчаянная авантюра позднее…
— Я думаю, — сказал Патрик, — что шеф послал тебя туда и поддержал до конца именно поэтому. Он понял, что если б нарушил заповедь раньше, все могло бы пойти иначе, как ты говоришь. Хотя я в этом вовсе не уверен. Видишь ли, мы с ним несколько раз обсуждали твою ситуацию, я имею в виду время, когда ты воевал со своей Лигой, в последний раз — после его прилета на Торену уже в самом конце этой истории. Он мне рассказал, что Дан уперся — это перед тем самым Большим собранием, отказался оставить тебя и улететь с Торены, как шеф его ни уговаривал, спорил и в общем-то заставил шефа посмотреть на тебя другими глазами. Так вот, он признался мне, что если б видел выход из этой ситуации, он бы тебе его подсказал. Он просто его не видел. Может, его и не было.
— Был, — сказал Маран. — Теперь я его вижу. Но при том состоянии духа и знании жизни, что тогда, я его найти не мог. Но бог с ним. Так или иначе, о Земле я тогда еще ничего не знал, поскольку даже Поэт отказался читать мне лекции на эту тему. Не хочу тебя путать, сказал он, новинками понаслышке… Но когда благодаря Дану я очутился вне Торены, и мне предоставили возможность получать информацию, я, естественно, накинулся на нее и стал поглощать. Так что в воображении моем сложился довольно цельный образ Земли еще до того, как я на нее попал, на Перицене или над Периценой, если быть точным. И во многом он соответствовал истине. Во многом.
— Но не во всем, — сказал Патрик.
— Не во всем. Начну со своего первого впечатления. Конечно, тогда мне было не до того, чтобы о чем-то судить, и даже не до наблюдений, я сидел почти безвылазно в квартире Дана и старался не сойти с ума…
— Это после истории с письмом? — спросил Патрик тихо.
— Да. Словом, я был невнимателен и отчужден. Но за одним я следил. За тем, что об этом деле писали и говорили. Конечно, шеф меня прикрыл. Ни одного обвинения, ни одного упрека. Даже наедине.
— Он просто считал, что ты поступил правильно, — сказал Патрик.
— Думаешь?
— Я знаю. Мы поспорили. Я был иного мнения.
— Не ты один. Большинство. Его ругали. Некоторые одобряли. Но никто не снизошел до меня. А ведь он вовсе не говорил, что сделал это сам или отдал мне соответствующий приказ, отнюдь. И однако на меня просто не обращали внимания. Словно меня не существовало. Я уже говорил, что за свои поступки и ошибки привык отвечать сам, а тут оказалось, что я как бы не стою того, чтобы с меня спрашивать. Какой-то гуманоид… — Дан заметил, как Артур побагровел и судорожно сглотнул слюну. Заметил это и Маран. — Извини, Артур, я вовсе не собирался напоминать тебе о наших маленьких, канувших в Лету трениях… Я не хочу называть это ксенофобией. Не то слово. Ведь у вас нет ксенофобии по отношению к кошкам и собакам, наоборот, вы их любите, иногда даже слишком нежно. Естественно, не считая их равными себе. Но у кошек и собак нет гордости… Не вскидывайся, Патрик. То, что я говорю, к Разведке не имеет ни малейшего отношения, с моей стороны было бы черной неблагодарностью этого не признать… Да, потом все изменилось, как по волшебству. Когда выяснилось, что мы с вами одной породы… Ладно, я слишком много говорю о себе. Может, я не прав и должен сказать спасибо, что меня щадили… как младшего брата… Возьмем другую сторону. Что всех возмущало? Не то, что это письмо перевернуло ситуацию на Торене и могло стать причиной войны. А то, что было совершено вмешательство, причем самовольно, без референдума. А если б его провели, референдум? Я уверен в результате: решили бы оставить все, как есть. Авось, Лайва не начнет войну. А если и начнет, то не выиграет даже с глубинным оружием. А если и выиграет и установит на всей Торене власть Лиги, и это не конец, рано или поздно режим распадется. Самопроизвольно, как это не раз случалось и на Земле. В любом случае, для глобальной катастрофы того, что Лайва может накопить, мало, а все прочее… Пострадает несколько поколений, ну и что? С точки зрения истории — пустяк, мелочь. Вы не согласны? Поправьте меня, если я неправ.
— Прав, — сказал Патрик. — Ты абсолютно прав.
— Не обязательно, — возразил Артур. — Были бы разные мнения.
— Мнения одно, результат другое. Он прав. Решение вынесли бы именно такое.
— И это не со зла, — сказал Маран. — Земляне народ добрый. И даже не от равнодушия. Многие бы сопереживали, покажи им сериал о том, что творилось в Бакнии, некоторые и прослезились бы. Нет. От нерешительности. От нежелания прилагать усилия. Земляне стали ленивы. Они слишком хорошо живут. Бесконечные праздники, карнавалы, гуляния. Вялое сидение у экранов… Конечно, я не против хорошей жизни и вовсе не собираюсь ратовать за нищету. Когда-то Лига орала, что ее цель дать людям хлеб и жилье. Видите ли, Бакния всегда была бедной страной. В ней мало плодородных земель и сырья, у нас всегда несытно ели и тесно жили. И, конечно, много воевали… Так вот, хлеб и жилье. В этом нет ничего плохого, я был с этим согласен, но мое определение все же звучало немного иначе. Хлеб, жилье и свобода. Еще не попав на Землю, я понял, что вы это в той или иной степени осуществили, ведь у вас хлеб и жилье есть даже у безработных, правда, хлеб и жилье разной степени совершенства, но мне всегда претила идея равенства, доведенного до абсурда. Несравненно больше, впрочем, меня волновало третье: свобода. Я не о свободе жить, где хочешь, и ехать, куда хочешь, хотя и это все должно, само собой, быть. Я о другом. Мое понимание свободы совпадает с формулой Поэта: думать, что хочешь, и говорить, что думаешь.
— Но ведь у нас есть и это, — сказал Артур.
— Не спорю. У вас есть свобода мысли и свобода слова. Если, конечно, забыть о некотором лицемерии, свойственном отнюдь не только политикам, для которых оно испокон веку было главным инструментом, но и большинству обычных людей. На самом деле ведь далеко не все и не всегда говорят то, что думают.
Ознакомительная версия.
