Игнат Тимофеевич, в предчувствии смертной муки, воззвал к своему любимому колоколу, что висел на колокольне в селе Куртниково под Новым Иерусалимом. И колокол услышал его зов и прислал ему звук, в котором таились молитвы и песнопения. Звук прилетел в темный каземат, подхватил Игната Тимофеевича и вынес на солнце. Как на воздушном шаре, окруженный божественным звуком, плыл Игнат Тимофеевич над городом, над его перламутровыми дымами, золотыми соборами, зелеными парками. Перелетел реку, синюю, с солнечной рябью, бегущей далеко к горизонту. Поплыл над красными сосняками, цветущими опушками, лесными озерами, с которых в стеклянном блеске взлетали утки. Опустился на цветущий луг, благоухающий и чудесный, с множеством цветов, в птичьих свистах, гуле шмелей и пчел, где ждала его молодая жена Алена, какой запомнил ее в первый год их любви и часто вспоминал после ее нежданной кончины.
Они сидели рядом на теплой траве. Алена держала трилистник клевера и спрашивала:
— Игнатушка, а знаешь, почему на клевере три листочка? Один листик — ты, другой — я, третий наш сыночек Петруша.
Игнат Трофимович улыбался, а свинец лился на его раскрытую ладонь, и ладонь шипела, пузырилась, дымилась, и в ней остывал раскаленный свинцовый слиток.
Полковник Мишенька черпал из ведра воду и лил себе на голову, отдуваясь и фыркая:
— Не жалеют меня, не жалеют! — повернулся к арабу и крикнул — Давай, веди следующего! Добивайте меня, добивайте!
Следующим был смотритель мемориального комплекса Аристарх Пастухов. Он сел напротив полковника, обратил к нему свое луновидное, с острым носом лицо, лишенное растительности. И полковник нашел в нем сходство со снеговиком, у которого вместо носа морковка. Это сходство обрадовало полковника, породив смутные воспоминания детства.
— Здравствуйте, господин Пастухов. Много о вас говорят, какой вы вклад внесли в дело воспитания человека. Нам так не хватает настоящих добрых воспитателей, которые могли бы человека образумить, наставить его на путь. В чем же, если не секрет, смысл вашего воспитания?
— Это целая теория поведения человека в коллективе, — охотно отозвался Аристарх, садясь на любимого конька. — Если перед коллективом поставлена высокая цель, и люди, стремящиеся к этой цели, правильно организованы, то, по мере достижения цели, каждый член коллектива совершенствуется, становится все светлей и добрей. По существу, это путь достижения святости.
— Что-то уж больно мудрено, господин Пастухов. Святость, совершенство, высокая цель. Нельзя ли пример?
— Ну, например, собираются люди, чтобы сажать на земле сады. Превратить землю в один райский сад. И с каждым посаженным садом все они становятся светлей и совершенней, в них по крохам прибавляется святость.
— То есть все они становятся Садовниковыми?
— Ну нет, Садовников неповторим. Он сажает сады не на Земле, а в космосе. А когда они зацветают, облетает их на космическом корабле и приносит на Землю райские яблоки.
— Как, прямо на звездолете? Как же они выглядят эти яблоки?
— Это не совсем яблоки. Это идеи, великая музыка, изумительные стихи. В последний раз он принес на Землю неизвестные стихи Мандельштама.
— Такой поэт, Мандельштам? Не слыхал. Поэта Семена Добрынина знаю. Лихо стишки сочиняет. Какие же стихи пишет этот Мандельштам?
Аристарх Петухов оглянулся назад, в темный угол, где красные палачи точили ножи, звякали пилами, накаляли железные шкворни, и нараспев, раскачиваясь, прочитал:
Гончарных чаш багровое вино.
Незыблемые стены казематов.
И милосердных рук прикосновенье.
Все длится ночь докучливых вопросов.
Пусть палачи возьмут мои одежды.
Покров не уберег свой липкий снег.
Там черной жабой притаилась смерть.
Таинственный обряд кровосмешенья.
В глазах померк божественный акрополь.
Он умолк, и было слышно, как скрежещут пилы, хрустит лебедка, булькает расплавленный свинец.
— Так, значит, есть звездолет, на котором можно улететь в космос? — Полковник Мишенька раздул ноздри, как собака, ухватившая след. — И вы, господин Пастухов, знаете, где спрятан этот звездолет?
— Конечно, знаю, — ответил Аристарх.
— Где же, где?
— На безымянном кладбище, в безвестной могиле Мандельштама. Ночью воздух над могилой начинает светиться. И из трав в небо взлетает звездолет, и в нем сидит Мандельштам, божественный космонавт русской поэзии.
— Сволочь! — заорал полковник Мишенька. — Сволочь лагерная! Нахлебаешься у меня! Ахмед, пусть нахлебается!
Красные роботы опрокинули Аристарха Пастухова на пол лицом вверх. Спеленали его по рукам и ногам, обмотали лицо, оставив один жадно дышащий рот. Всунули в рот жестяную воронку. И полковник Мишенька хватал из ведра полные кружки воды, лил в воронку. Аристарх Петухов бился, захлебывался. Его охватывал ужас смерти. И в этой кромешной тьме, перед тем, как исчезнуть, он увидел летящего над собой крылатого человека с прозрачными стрекозиными крыльями. Это был поэт Мандельштам, несущий в руках алую розу. Он кинул розу Аристарху Пастухова, и цветок зацвел в его сердце.
Красные человечки разматывали бинты, делали Аристарху искусственное дыхание, ждали, когда из легких хлынет вода.
Полковник Мишенька некоторое время тупо смотрел на бетонный пол с разлитой водой, на груду бинтов, в которые был замотан узник Аристарх, на жестяную воронку у себя под ногами.
Ему было тошно. Казалось, что жизнь, виляя и поворачиваясь, вошла в такой страшный коридор, из которого уже не выбраться. В конце коридора ждет его что-то неотвратимо ужасное. И, быть может, истекают последние секунды, когда еще можно кинуться вспять, убежать из этого пыточного каземата, оставив на спинке стула френч с погонами. Покинуть город, растворится среди бесчисленного русского люда, с его стенаниями, бедами, спрятаться в этих бедах, мыкать их вместе со своим народом, который примет его и простит. Но эта секундная мысль сверкнула в его голове и померкла в тупой тьме. Он крикнул Ахмеду:
— Зови пацана, буду его колоть.
Перед ним предстал школьник Коля Скалкин, худой, с тонкой шеей и большими тревожными глазами.
— Ну, Коля, здорово, — полковник Мишенька пожал его хрупкую, с тонкими пальцами руку. — Садись, садись, чувствуй себя как дома. Давно хотел с тобой познакомиться.
Коля Скалкин сел на край стула, сглотнув слюну и убрал волосы с бледного лба.
— Знаю, что ты отличник, историей интересуешься, в олимпиадах участвуешь. У меня у самого сынок твоих лет. Но того за книжки не усадишь, гоняет на мотоцикле, приходится из-за него с гаишниками ссориться.