— Без тебя, милок, нынче крепости сей быть бы свинарником, — запечалилась Матрена, — а как в последующий раз не поспеешь?
— Без меня, уважаемая Матрена, вообще бы нынешнего безобразия не случилось. Каюсь, науськал я «приблудных» с прицелом ближним на собрание. А прицел-то оказался дальним. Хоть и не для себя старался, но понимать был должен: от скверны лишь скверна и происходит, добра не жди. Я словно бы поднес запал, пушка-то и выстрелила, да попала по «Эрмитажу».
— Один, неужто, ты виноватый? — нахмурилась тяжело вдруг Матрена. — Обезьяну белую кто выдать послу собирался? То-то! И моя рука голосовала. Единожды правильно ты, милок, сказал: Христос его знает, чем отзовется. Вот мне, дуре старой, и отозвалось. Не трави беззащитного, сам бит будешь. — Бабка потрогала доказательный синяк над скулой, болезненно охнула. — Кто неправое чинит, тому грешно на урок жаловаться.
Посидели некоторое время еще, пока херес не был распит до конца. После разошлись по своим комнатам. Нюшка делала господину сторожу блудливые намеки, чтоб ждал и не сомневался, но Яромиру сегодняшним вечером не было охоты до любовных забав.
— Ты иди к себе, Нюша. Не обижайся. — Он опять назвал подругу нежно по имени. И впрямь, разве виновата она, невольная в своей натуре, что не мечта и не Майя, что жива, а не лежит на погосте, что любовь ей заменяет разврат, и что было так всегда? Нет, не виновата. Коли человеку без продажной ее сущности белый свет не мил, так повинно ли в том несчастное порождение мысленных желаний его? — Не в тебе дело. Но траур есть траур. Хоть день, а погоревать надо, — объяснил свое состояние Яромир доступным для Нюшки языком.
Та кивнула, наверное, и поняла. Никакого особого разочарования в лисьих ее глазах Яромиру прочитать не удалось, значит, все в порядке. Нехорошо обижать того, кто сам по себе унижен.
Войдя в свою комнату, господин сторож первым делом зажег парадную хрустальную люстру — все восемь рожков, хотя не терпел яркого света. Разделся неспешно, аккуратно сложив одежду на сундуке; улегся под пуховое одеяло, по-казематному вытянул поверх обе руки. Стал глядеть в потолок, пока не потекли слезы от электрического сияния. Телевизор он не включал уж давно, с той поры, как пошел снег. Ибо голубой некогда экран отказался транслировать даже черно-белую военную хронику, показывая лишь белые тревожные шумы, помехами пестревшие в пустоте изображения. Яромир однажды накрыл японский аппарат прозрачной гипюровой салфеточкой, и более ее уж не снимал.
Люстра горела всю ночь, до утра. Господину сторожу нипочем было бы не уснуть в зябкой темноте, он опасался нашествия кладбищенских призраков, и отчего-то прихода Гаврилюка, с ружьем, заряженным солью, на плече. Директор водокачки будто бы и возник перед ним посреди комнаты, угрюмый и патлатый, с укором произносил одну и ту же фразу: «Брезгуете, товарищ, а не надо бы!» Но это уже было не наяву.
Ранним солнечным утром следующего дня Яромир пробирался неубранными дорожками и тротуарами на станцию. За ночь намело изрядные сугробы — дворницкая артель старалась вовсю, но разом на весь город ее конечно же не хватало, тем более после бессонной ночи, проведенной на страже возле отвоеванного «Эрмитажа».
Небо прояснилось, зато и морозец крепчал. Ничего, у Морфея Ипатьевича в буфетной приличный запасец горячительных напитков: отогреет, приютит и дорого не возьмет. Впрочем, на станцию господин заводской сторож шел нынче не за напитками.
Медный вокзальный колокол, покрытый витиеватыми ледяными узорами, безмолвствовал, со щуплых согбенных осинок осыпался с резкими шорохами снег, до слуха Яромира доносилось, легкое в настроении, песнопение «не кочегары мы, не плотники» — звуки шли будто бы снизу, но не приглушенные, а умиротворенно-раскатистые, ясные. На перроне, однако, никого не было видно. Сквозь прозрачные, чистые буфетные окна Яромир рассмотрел сидевшую внутри публику: портной Мурза опохмеляется можжевеловкой в компании нескольких второсортных универсалий низшего ранга. Господину сторожу удалось признать с достоверностью лишь «трудового энтузиаста» Липучкина, промышлявшего распилкой дров по договорному найму, остальных помнил едва в лицо — кажется, «народная медицина» и «коммунальное хозяйство», если ничего не напутал. Двудомного среди них не было.
Все же Морфея Ипатьевича долго разыскивать не пришлось, да и куда он мог подеваться со станции? Яромир зажмурил глаза — от хрустального циферблата башенных часов отразился жгучий солнечный луч, на миг ослепил господина заводского сторожа. Что помогло ему сосредоточиться и установить заочно местонахождение воскресного запевалы, теперь приступившего к исполнению темы: «Мы кузнецы, и дух наш молод». Яромир осторожно приблизился к краю платформы, зрение не до конца вернулось к нему, от перенапряжения по щекам сбегали слезинки, для создания вспомогательной тени пришлось приставить ладонь ребром, на манер импровизированного козырька.
— Здравствуйте, Морфей Ипатьевич, — поздоровался Яромир, обнаружив наконец искомую фигуру станционного смотрителя.
Двудомный трудился внизу на путях. Махал в удовольствие на морозце деревянной снегоуборочной лопатой, очищал свои законные двадцать метров дороги. И качественно очищал. Будто ожидал пульмановский салон-вагон с ревизионной комиссией. А ведь пути те были ненастоящие, в уборке их вообще не виделось никакой пользы, пусть бы лежали сугробы хоть до небес, разница невелика. Однако Морфей Ипатьевич не то что поддельные рельсы, но и бывшие некогда живописными родные станционные лопухи с усердной тщательностью освобождал от снега.
Услыхав обращенное к нему приветствие, станционный смотритель на время отставил самодельную лопату в сторону:
— Здравствуйте, здравствуйте. Давненько вы к нам не захаживали, — будто бы и с укоризной сказал он.
— Виноват, каюсь. — Яромир с извинениями склонил голову. — Скажу прямо, ежели бы не крайняя нужда, то и сегодня заглянул вряд ли. Не то чтобы мне недосуг, но к чему в вашем божьем углу наблюдать мои расстройства и шатания?
Морфей Ипатьевич принужденно и пристально посмотрел снизу вверх на Яромира, задумался. Но спустя малое время пригласил:
— Вы спускайтесь. Раз уж крайняя нужда, здесь и поговорим. Не думайте, я не в обиде, — на всякий случай доброжелательно предупредил Двудомный.
Яромир долго размышлять не стал, с молодцеватой удалью спрыгнул на деревянные рельсы, да упал неловко на колени, едва не расшибся. С позорным старушечьим кряхтением он поднялся, не без дружеской руки смотрителя, в несколько быстрых движений стыдливо отряхнулся от налипшего снега.
