— А не покажете ли чего-нибудь? — почти шепотом промямлил Антоний Петрович. Губы его посинели. Веки прищуренных глаз дрожали нервно.
— Отчего же… — совсем уж раздухарился я. — Можно и показать. Только на чем? На кирпиче? На березе? А может, на вас?
— Нет, лучше уж на березке… — Антоний Петрович инстинктивно отодвинулся в сторону.
Делать нечего, надо было что-то изобразить для пущей убедительности, и, оглядевшись по сторонам, что бы выбрать для демонстрации мощи, к счастью, увидел я, что ветка одного дерева едва держится на стволе, надломленная ветром. Пойдет, сломлю как-нибудь, главное, допрыгнуть. Выручайте меня, мои крылья!
— А-к-у-т-а-г-а-в-ааа!!! — вскричал я что было сил и, будто самурай на врага, ринулся к березе.
Краем глаза видел я, как в ужасе зажмурился Антоний Петрович и как гигантские белые псы, поджав обрубленные хвосты, спрятались за хозяина. А я же, едва взмахнув крылами, взлетел пушинкою на пару метров и, хрястнув ногой под основание ветки, увидел с радостью, как рухнула она наземь. Я опустился и встал рядом, словно пес перед своей добычей.
— Ну как?
Антоний Петрович открыл глаза. В зрачках его застыл ужас. Мне даже жаль стало Сонечкиного папу.
— Присядем… — взял я инициативу в свои руки.
— Пожалуй… — едва выговорил мой собеседник.
Мы сели на упавшую ветвь. Антоний Петрович трясущимися руками ощупывал толстый комель, не веря, видно, своим глазам. Изредка он взглядывал на меня и тряс головою, словно желая проснуться. А я же, дядюшка, только тогда сообразил, что больше нельзя запугивать Сонечкиного папашу, достаточно, ибо робеющий нас — наш раб, но страшащийся нас — наш враг. Вот что подумал я и решил: довольно эффектов, пора налаживать контакты. Иначе и вовсе не видать мне Сонечки.
— Шикарно… — качал головой Антоний Петрович, извлекая из кармана сигареты, импортные какие-то, в коричневой пластмассовой пачке. — Берите, Костя, не стесняйтесь… «Филип-Моррис». А по-нашему, «Филиппок»… Прошу…
— Нет, — отмахнулся я, — не балуюсь. Спасибо.
— А я закурю. — Дрожащими руками Антоний Петрович зажигал спичку. — Так, значит, Таиланд, говорите? Ну и как там в Таиланде?
Не знал я, дядюшка, что отвечать, потому что, как вам доподлинно известно, не был я там ни разу. Но на мое счастье, фантазией бог меня не обидел, и начал я рассказывать Антонию Петровичу о далекой и загадочной стране. Поэт, дядюшка, не только о Таиланде, но и об аде может рассказать, ни разу там не побывав. И рассказал я Сонечкиному папе о смуглых девах с неприкрытыми грудями, о несчастных рикшах, таскающих полнотелых клиентов, о непроходимых джунглях со змеями и скорпионами и еще много чего рассказал, но только чувствовал я, что все это не особенно интересует Антония Петровича и порывается он что-то спросить. Тогда, замолчав, я дал ему возможность вымолвить слово.
— А магазины какие там? — не заставил меня долго ждать Антоний Петрович.
— Магазины… — томил я его паузой. — Магазины… Нет слов. Божественные магазины…
— И что ж в них есть? — Антоний Петрович в азарте даже сигарету отбросил.
— Да что хотите, — ответил я, — джинсы, батники, кроссовки, консервные крышки… А книги? Какие там книги… Булгаков с Цветаевой спокойно лежат, и на русском языке. Представляете?
— Н-да… — словно китайский болванчик, качал головой Антоний Петрович. — Н-да… Ну, а продукты? Как там у них с этим?
— Все, что душе угодно, — уже начинал скучать я, — мясо, масло, балык, карбонат, таранка, икра, колбасы двадцати сортов… Что еще?
— Довольно, довольно, — остановил наконец-то поток моего красноречия Антоний Петрович, — не травите душу… — Он снова залез в карман, достал сигарету и, закурив, сидел, как куль, обмякший и тяжелый, и приговаривал одно и то же: — Двадцати сортов… Ну надо же… Двадцати сортов… О-хо-хо…
И Рэм и Сэм, лежа рядом с хозяином, печально заглядывали ему в глаза и словно тоже хотели сказать: «О-хо-хо…»
Признаюсь, дядюшка, мне стало жаль эту троицу, В их грустных взглядах, в многозначительных вздохах уловил я горькую обиду на жизнь. И только после подумал: но как же так? Неужели Антонию Петровичу жратвы не хватает, кому-кому, а уж ему-то грех жаловаться, все у него во власти, весь «Универсам». Но тут же вспомнил — половодье ведь, дороги нет, поистощились хлыновские склады, вот и грустит Антоний Петрович без деликатесов.
Тут что-то затрещало на руке у Сонечкиного предка, и он, взглянув на часы (они-то и трещали), поднялся резко с березовой ветки.
— Пора мне. Костя, — сказал почти ласково, — прощайте… — И прочь пошел, и псы вприпрыжку побежали за ним.
Тут только опомнился я. Чего ж я болтал? Спешить надо? Мальчишка же бредит… Вперед! Я зашагал быстрее, почти побежал и вскоре, пройдя васильковое поле, оказался в лесу, на той самой просеке, где вчера учил уму-разуму подкупленных недорослей. Молодая зеленая трава еще хранила на себе отпечатки недавней баталии… Да, странные, дивные события начались со мною вчера, я будто переродился, будто новую жизнь начал жить. И сейчас собираюсь — ни больше ни меньше — взлететь… Так просто, как будто бы на ту сторону просеки перейти. Не сплю ли я? Я поднял крылья и, оттолкнувшись от земли, взлетел легко и свободно, как птица. Нет, не сплю, а лечу, лечу. Я силу чувствовал в крыльях необыкновенную. Два взмаха — и я уже высоко. Два взмаха — и несет меня уже ветер. Два взмаха — и я уже парю, уже кувыркаюсь в воздухе, как счастливый молодой голубь.
Вы когда-нибудь летали на планере? Вы когда-нибудь парили над землей, подобно птице? Я думаю, что так, мой дядюшка. И потому — да вспомните же свою осоавиахимовскую юность, вспомните своих подруг в белых трусах и майках, вспомните короткие бодрые их стрижки, вспомните их упругий шаг и трепещущие груди, вспомните их алые ленты и голубые глаза… Как маршировали они, девы тридцатых годов, по ясно-зеленому полю, как выстраивались в слова «МИР — ТРУД — МАЙ»… И себя вспомните в струящихся потоках воздуха, гордо парящего над стадионом, в кожаном шлеме, а марсианских очках. Вспомните, как шуршал воздух в ваших ушах, как медленно-лениво поворачивался под вами зеленый лоб футбольного поля, вспомните все это, и вы наверняка поймете, что ощущал я в то утро, паря над хлыновскими предместьями. Восторг, восторг… Я видел Хлынь, я видел коробки ее домов, я видел крошечных, как лилипуты, людей, я видел отраженное в зеркале половодья золотое солнце, я видел даже собственную тень, скользящую кругами. Но вскоре восторг мой остыл. Несчастный городок… Мне стало жаль его. Вода, вода кругом, куда ни глянь. Больной мальчик вспомнился, пенициллин… Совесть опять укорила меня. Чего разохался, чего развосхищался? Лететь надо, спешить… Настроившись на деловой лад, я сделал еще один круг над Хлынью. Теперь я уже не любовался красотами, а зорко всматривался в окрестности городка, ориентируясь, куда лететь. Дорога на областной центр начиналась в Хлыни от «Универсама», одна из крестовин буквы «X» была ее исходом. Определив курс, я экономно-размеренно, как перелетная птица, замахал крыльями. Хлынь поплыла под меня сначала, казалось, медленно. Но через пару минут, обернувшись, с трудом разглядел я сквозь синий дрожащий воздух туманные очертания городка. Одна только залитая дорога виднелась подо мной да по бокам ее затопленные мутной водой леса. Местами на холмах, возвышающихся из-под воды, я видел собравшееся в стаи зверье — кабанов, медведей, лис, зайцев… Напуганные потопом звери сидели друг перед другом смирные и тихие, как в какой-нибудь старой сказке. Часа два летел я, пока наконец не увидел, что расхулиганившаяся Хлынка отошла в сторону от дороги. Сначала мне стали попадаться сухие участки шоссе. Потом оно и вовсе поднялось на гору, и поплыли подо мной счастливые леса и поля, миновавшие половодье. Затем различил я на небольшом отдалении необозримое скопище труб, крыш и антенн. Серый купол смога стоял над этим гигантским нагромождением человеческих жилищ Черный дым труб наводил уныние. Ветер относил заводские испражнения в мою сторону. Вскоре мне стало трудно дышать, глаза засорились летящей навстречу пылью. Тогда, пойдя на снижение, я начал искать площадку для приземления.
