Дальше было уже просто — я пришел в агентство, подольстился к даме, управляющей офисом, намекнув, что хотел бы написать о ней статью, и вызнал, что Грета пошла работать в Резиденцию. У меня все еще хранился членский билет Союза журналистов (хотя членство и было аннулировано), и мне удалось добиться кое-какого содействия, хотя и не без некоего элемента шантажа в процессе, — в общем, все это кончилось тем, что я оказался в списке тех, кто ожидал приглашения в Берхтесгаден.
Вот так я и прибыл в частную резиденцию Гитлера, — с поддельными документами и легендой, которую можно было развалить с помощью одного простого телефонного звонка, — решительно настроенный заполучить обратно девушку, которую потерял в том венском отеле. С первой проблемой можно было разобраться, получив доступ к месту расположения персонала, куда нам было строжайшим образом запрещено проникать. После этого мне предстояло убедить в своих добрых намерениях саму Грету — так, чтобы она не подняла тревогу и чтобы меня в результате не отдали на растерзание охране СС.
Была у меня и еще одна причина беспокоиться. В доме, подчинявшемся удушающим законам допустимого поведения, человек не мог расслабиться ни на секунду, и я, будучи клиническим пациентом с синдромом Туретта,[10] переживал, что стресс, тоска и беспокойство, вызванные окружающими условиями, вызовут очередной приступ.
Я страдал от синдрома Туретта в течение шести лет, с восемнадцатилетнего возраста. Это наследственное неврологическое заболевание, которое проявляется в непроизвольных движениях, тиках, гримасах, хлопках руками, гавкающих звуках, подпрыгивании, подергивании, плевках и в неконтролируемом выкрикивании оскорблений. Об этой болезни, самой асоциальной из всех возможных, помимо того, что я рассказал, известно совсем мало. Можете догадаться, что я молился, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из персонала герра Гитлера, будучи в припадке.
Обнаружил я еще и то, что припадки могли вызываться определенными видами пищи и тянуться несколько дней напролет. В такое время я был способен пораниться сам или поранить других людей. Я принял решение быть крайне осторожным в еде во время уикенда и вообще есть как можно меньше.
В моей комнате лежал подписанный экземпляр «Майн Кампф» и несколько французских порнографических книжек, привезенных из Парижа. Висящий над большой твердой кроватью зловещий портрет Гитлера диктовал атмосферу всей комнаты. Я прошел по коридору навестить маленького берлинского npecca Trauie Швеннера и обнаружил, что его комната и моя были похожи как две капли воды — вплоть до покрывала с ручной вышивкой на кровати. Полотенца в ванной были сложены тоже в точности, как у меня.
Швеннер не испытывал совершенно никакого желания находиться там, где находился. Его пригласили по настоянию Геббельса, и он просто никак не мог отказаться. Подобно мне, никаких иллюзий в отношении нашего хозяина он не питал. Он точно так же видел и неистовое идолопоклонство моторизованных толп, и избиения людей на улицах. Однако мы оба были при этом наблюдателями, потому что рядом шла своей дорогой большая история, нам не подчинявшаяся, и нам нужно было просто выжить, чтобы остаться свидетелями.
Наша группа — одна из многих подобных групп, организованных для посещения резиденции в том году, — была набрана с целью заставить нас распространить слухи о добрых деяниях Гитлера. Для осуществления этой цели мы должны были провести всю субботу, слушая цикл скучных лекций, читавшихся различными высокопоставленными экспертами по пропаганде. На следующий день ожидались еще лекции, а уезжать нам предстояло вечером в воскресенье. Но моим твердым намерением было исчезнуть под покровом темноты и забрать Грету с собой.
Дом был набит известными картинами и гобеленами — на грани вульгарности: все они были взяты в бессрочный прокат из величайших музеев Германии. Когда я услышал звук обеденного гонга, я все еще боролся с галстуком-бабочкой, пытаясь его завязать, поэтому мне пришлось бежать. По рассказам Швеннера, у него в агентстве ходили слухи о гостях, которые не успевали прибыть к приему пищи у Гитлера вовремя. Никому неизвестно, что происходило с ними потом: поздно ночью они пропадали.
Несясь к лестнице, я увидел приближение Вирджинии, выглядящей совершенно неотразимой в вечернем платье из изумрудного шелка.
— Я не привыкла являться к обеду без косметики, — пожаловалась она. — Горничная явилась ко мне в комнату и предупредила насчет сережек: их нельзя надевать. Я знаю, он любит, чтобы его крестьянки были естественными и розовощекими, но это уже слишком. А ты-то, кстати, как здесь оказался? Я думала, тебя уволили.
— Специальное задание, — сказал я быстро. — «Таймс» хочет знать, искренен ли Гитлер в вопросе о политике умиротворения.
— Ну, после этого уикенда ты мудрее не станешь. Я вообще не думаю, что Фюрер даже покажется. Знаешь, в последнее время он почти не появляется. Впрочем, от этого ничего не меняется. Один неверный шаг на глазах кого-нибудь из его персонала, и здравствуй, мясная лавка; здесь доносят все обо всем.
Обед был сервирован на тончайшем дрезденском фарфоре. Когда присутствовал сам Гитлер, на столе аккуратно устраивали массивное серебряное блюдо от еврейских купцов из Нюрнберга, выкраденное агентами Гиммлера. Я смотрел на еду с беспокойством: ничего подобного простой крестьянской трапезе, о которой мы так много слышали, не было и в помине. На столе были роскошные паштеты, супы, блюда из дичи и свинины, — то есть в точности те продукты, в отношении которых меня предупреждали врачи. Я пытался есть как можно меньше, но нас окружали слуги, наблюдавшие за каждым нашим движением. Присутствовали и шестеро охранников СС; в общем, за столом сидело десять обедающих, и при каждом госте было по лакею. С дрожью я увидел, что горничной, которая стояла за креслом Кейна, была Грета. А я уже и забыл, какая у нее была бледная кожа — прекрасная, как дрезденский фарфор, с которого мы ели.
Я пытался придумать способ привлечь ее внимание. Разговор, который поддерживали Кеттнер и другие люди из СС, был туповато скучным. Они обсуждали импорт зерна и железные дороги. Все тщательно избегали еврейского вопроса. Мне было стыдно из-за этого: насколько замешанными в преступление делало нас это умолчание, если мы не отваживались затронуть предмет даже косвенно?
Мы как раз складывали ножи и вилки (все внимательно наблюдали друг за другом, чтобы кто-нибудь случайно не отстал), когда я увидел, что Грета меня узнала. Рука ее подлетела ко рту, и она только успела изменить выражение лица — от удивления к сдержанному покашливанию. Кеттнер метнул на нее взгляд. Далее на протяжении трапезы она избегала смотреть на меня. Когда охрана увела гостей-мужчин в курительную комнату, слуги вышли в коридор. Они не имели права убирать со стола до тех пор, пока за нами не закроется дверь. У меня было всего несколько секунд на то, чтобы действовать. Я схватил Грету за запястье, когда она проходила мимо.
