— Золото. Червонное золото высокой пробы. Откуда у тебя?
— Нашёл, — сказал Фома Кузьмич и почему-то виновато улыбнулся.
Благообразный старец хмыкнул, покачал нечесаной бородой, спросил язвительно:
— В вороне?
— Не так чтобы, но вполне, — витиевато ответил Фома Кузьмич уже без улыбки.
* * *
Убедившись, что в чулане кроме сухофруктов ничего нет, Никодим Петрович начал буянить. Он постучал в забранное решеткой оконце, пнул сапогом дверь и призвал подчиненного к исполнению служебного долга.
— Федор, сучий сын, отопри дверь, сволочь! Даю тебе три минуты. Время пошло. Не отопрешь, напишу рапорт о несоответствии.
— Тогда я тоже напишу докладную о ваших делах с Ангелиной Степановной из управления, — огрызнулся член триумвирата. — Уж не знаю, как это понравится Ибрагиму Ивановичу, — съехидничал подчиненный.
—: Пристрелю как собаку!!! Сгною в обезьяннике!!! — взревел, уязвленный в самое сердце, Никодим Петрович. — Не было у меня с ней ничего. Чисто деловые.
— А вот и было, — не сдавался борец за чистоту рядов.
— Не было. — Было.
— Придавлю, как последнего клопа. Урою, — пообещал Никодим Петрович и стал грызть каменный сухофрукт.
— А Ибрагим Иванович наведывался ко мне с этой Ангелиной на прошлой неделе, — неопределенно сказала старуха Извергиль. — Представительный мужчина. Весьма и весьма.
— Да не было у меня ничего с его бабой, — с досадой повторил Никодим Петрович.
— Было, — вдруг тихо сказал аггел.
В чулане возникло тягостное молчание.
— Ну хоть бы и было, — спокойно согласился Никодим Петрович. — А тебя-то, терапевт, за что сюда сунули?
— За саботаж, — вздохнул аггел.
— За саботаж? — Никодим Петрович изумленно присвистнул. — Статья серьезная. Было это. Карали врачей за саботаж. Сурово карали. Тебя-то как?
— Сказали, что без права переписки.
И снова в чулане произошла нехорошая пауза.
— Чудны дела твои, Господи, — нарушил молчание Никодим Петрович. — Убил, что ли, кого?
— Могу ли убить, если спасаю для жизни вечной? Вина моя по их умыслу в том, что посулили они людям фонтаны греховные моим старанием, а я утолять их помыслы неправедные готов ли? И не спросивши, без ведома моего, распространили слух в народе. И как судить меня, если тем спасаю?
Произнеся эту невразумительную тираду, аггел горестно вздохнул и оглядел сокамерников, а точнее, сочуланников.
— Так, — сказал Никодим Петрович и принюхался. — Дух от тебя, терапевт, тяжелый. Ты, случаем, не одеколоном ли надрался? Или еще какую гадость пил? Колись, доктор!
— Дух материя субтильная, — прошептал аггел со значением.
Он произвел мановения, и на небрежно оштукатуренных стенах чулана распустились тюльпаны и дали сильный запах розового масла холодного отжима Затем аггел набрал из мешка горсть сухофруктов и жестом сеятеля бросил их на цементный пол каземата. И тотчас стены чулана раздвинулись, и выросли там смоковницы, перевитые виноградной лозой, и масличные деревья, тоже перевитые, и диковинные кусты со всевозможными гроздьями, и разнообразные кущи, и все, что положено в обычном райском саду. Аггел придирчиво оглядел сад, улыбнулся, напустил в него птичью мелочь с желтыми грудками, после чего, удовлетворенный содеянным, устало прилег под развесистой грушей сорта «дюшес» и назидательно молвил сержанту и старухе:
— Забудьте о зле и пребывайте в благости.
— Так, — сказал Никодим Петрович и понюхал зажатый в кулаке сухофрукт.
Низложенная королева свалки ничего не сказала, а, оглядев благодать, поджала сухие губы и задумалась о чем-то своем, старушечьем.
А ворона между тем показала себя худощавой даме со шрамом на левой щеке. И произошло это уже не в лесу, а совсем наоборот, в закрытом помещении реквизированного особняка старухи. Дама, которую, к слову сказать, звали Виолетой Макаровной, исполняла свои секретарские обязанности, приводила в порядок гостиную комнату особняка после заседания в ней властной тройки. Она поправила на столе тяжеленный письменный прибор из черного мрамора с прожилками, потрогала канделябр с оплывшими огарками свечей и хотела смахнуть пыль с портрета Клары Цеткин, когда вдруг услышала непонятное хлопанье крыльев и мелодичный мужской голос, назвавший ее дурой.
— Я? — возмутилась дама, обернувшись на голос.
— Дура и есть, — подтвердила птица, расположившаяся на буфете с изделиями из чешского хрусталя и набором мраморных слоников: — Мало тебе твои анархисты рожу попортили, так ты еще и в эту помойную смуту сунулась. Ну и кто же ты после этого?
Дама выронила из рук пыльную тряпку и присела в кресло Аксакала.
— В тебе голубая кровь благородного герцога, а ты орешь «Грабь награбленное!» — продолжала ворона. — Кого грабить-то собралась, дуреха непутевая? Ну, ладно по молодости лет путалась с рваниной, так пора и в разум войти. Тридцать три годка тебе нынче сравнялось. Сколько же можно в казаки-разбойники играть?
— Тридцать два, — шепотом поправила дама птицу.
— Тридцать три. Мать твоя на лапу дала девке, которая метрику оформляла. Такие обстоятельства случились, и ее понять можно, а тебя я никак не пойму. На кой ляд тебе далась шпана эта динамитная? Из-за атамана их смазливого?
— Из-за него.
— Ох, бабы-бабы! Вот и подвел он тебя под монастырь, хахаль твой ненаглядный. И сам загремел в гиблые места, и тебя оставил в розыске. Ведь ищут тебя, уж какой год ищут по отметине на роже.
Дама испуганно оглянулась и с укором взглянула на птицу. Ворона замолчала, потом перепорхнула на покрытый алым сукном стол и ловко устроилась на канделябре перед дамой.
— Ох, бабы-бабы! — с чувством повторила птица. — Ладно, поздно тебя перевоспитывать. Мне нужно заклятие с себя снять и исполнить обещанное твоему прадеду. Ты хоть знаешь, кто он был?
— Кто был?
— Ну, прадед по материнской линии. Дедов отец. Деда помнишь?
— Вот про деда не надо.
— Да одни мы, одни, — прохрипела ворона, но, оглядевшись, все-таки перешла на шепот: — Так вот, прадед твой был правителем герцогства Тосканского. Ах, какое герцогство было! — восторженно застонала птица. — Мечта! Греза! Одних голубятен с вольными кормушками было семь штук. А какие постоялые дворы с просторными закромами для лошадей! Как сытно и обильно в ту далекую пору потчевали лошадок овсом! Знаешь ли ты постоялый двор? — спросила ворона даму в ностальгической тоске и сама, оставаясь в ней, ответила: — Нет, ты не знаешь постоялого двора. — Ворона помолчала, вспоминая. — Но, конечно, были в герцогстве твоего прадеда и мерзости. Не буду врать, были. Коты! Тощие, коварные звери. Были. У вас они тоже есть, но по сравнению с теми, с тосканскими, ваши — голуби. Впрочем, знаешь, если в умеренных дозах для адреналина и моциона… Что такое жизнь без риска? — Ворона меланхолически примолкла, ожидая ответа. Но Виолета Макаровна не ответила, медленно приходя в себя. — Ах, ну что это я все о своем, о птичьем, — укорила себя ворона. — Вернемся к твоему прадеду. Так вот, богат он был несказанно. А богат был потому, что правителем герцогства он работал по совместительству, а основными его занятиями были магия и алхимия. Черные манускрипты с заклятиями читал и ведал он тайну философского камня. Золото плавил из какой-то вонючей дряни в любых количествах. Не знал куда девать. Пуговицы отливал из него и кокарды своим гвардейцам. Транжирил как мог, а что не мог, закалывал в тайные места. — Птица сделала паузу и многозначительно взглянула на даму. — Вот так, красавица моя, в тайные места золотишко закапывал. Ну и для отдыха, под настроение, твой прадед изредка творил фантомов. Ну, в этом деле успехи у него были поскромнее. Когда как творил. Иногда удачно, но если куража не было, — ворона хихикнула, — выходило черти-те что.