— Из семейной жизни господ Кулагиных. Претензии. Стандартная картина бытовых неурядиц.
— А по-моему, это очерк на тему: "Как докопаться до столба?" — фыркнула Алена и добавила, покосившись на кислую физиономию подруги. — Помиритесь…
— Не помиримся. Он с вещами ушел, — отрезала Олеся и за следующей сигаретой полезла.
— В Новый год? — не поверила подруга.
— Ага. Удивлена? О-о-о, в этом и заключен смысл, — выставила палец Проживалова и попыталась изобразить наплевательство на данный факт, но не смогла — сморщилась, сникла и процедила. — Специально он. Чтоб больнее…Сволочь!
Алена растерялась. Макс, тот, которого она знала — веселый парень сроднившийся с гитарой, шебутной, но добрый, и этот, про которого рассказывает Олеся, которого она видела мельком недели две назад. Их стало двое? Первый, однозначно, так поступить не мог, второй…его она совсем не знала. Может, Олеся преувеличивает? Раньше Алена за ней подобного не замечала.
— Что у вас происходит?
— Жизнь, — пожала плечами женщина. — Просто, банально…грязно. Как со всеми. Как всегда. Да, что говорить, ты хоть знаешь, что такое семейная жизнь? Это ломка, круче, чем у наркомана! Односторонний диалог и постоянный компромисс, причем с собой. А муж…муж — это не второй ребенок, нет, это хлеще — амбициозное, эгоистичное существо, отягощенное слепотой, глухотой и манией величия, данное нам в нагрузку за ум и женственность! Вот скажи мне: сколько нужно повторить обезьяне, что обувь нужно мыть и ставить на полочку, а не оставлять грязной посреди коридора? 200 раз? 300? Допустим -500. И все — поймет животное, научится… А я своему пять лет говорю. Пять! Думаешь, понял? Щас!
— Олесь, разве грязная обувь причина для ссоры? Подумай…
— Нет, конечно. И пренебрежение, и постоянное унижение, и наплевательство — не повод…Это довод! Подумать: а зачем они вообще нужны?
— Они — наша опора…
— Господи! — всплеснула руками Олеся, с возмущением посмотрев на Алену, и гаркнула в лицо. — Какая опора нафиг?! Обуза! Это мы для них опора. Матери, любовницы, подьемные краны и кухонные комбайны. Ах, милый, сладенького хочешь? На, тебе конфетку. Нет? Мороженого хочешь? Сейчас сбегаю…Устал? Ложись — отдохни. Головушка болит — на, тебе аспиринчика и чая с медом в постель…И, думаешь, ценят? Щас! А попробуй ты заболей. Такого дерьма наешься…и не то, что чая, слова доброго не дождешься. Не-ет, прав у нас нет совсем, даже болеть, — Олесю несло, как русскую тройку без ямщика. Все, что наболело, вырывалось наружу яростно, желчно. Алена не перебивала, понимая — выговориться надо, сбросить все, что накопилось, но искренне недоумевала, куда же девались то тепло и любовь, что были меж Максом и Олесей? Куда вообще исчезли тот Макс и та Олеся?
— … крутишься, крутишься и в ответ одни претензии — " третий раз за месяц каблуки ломаешь!" А ты потаскай на них сумки с продуктами — не то, что каблуки сломаешь — косолапость заработаешь! Кроссовки оденешь — ходишь как солдат на плацу. Попросишь: привези картошки, на машине ведь…Нет! Не по чину нам с картошкой возиться. Сама, милая — ножками, ручками. И что ни попроси — итог один, хоть и в двух вариантах: либо полный ноль в тишине, либо полный ноль с криками, матом и испорченным на весь день настроением. Прошу — почини табуретку. День прошу — не слышим, два — «надоела», месяц — «запилила», два месяца — достала — сделал. Не узнать табуретку, а уж сесть… лучше на электрический стул! Лучше б сама сподобилась. И так все сама. С утра до вечера, как конь на пахоте! Сутки на работе, домой галопом через магазины, дома — стирка, уборка, готовка, вечером не то, что руки, ноги не шевелятся, язык не ворочается. А он кроссвордики на работе порешил, с друзьями, клиентами потрепался, в кабаке пообедал и домой через тренажерный зал, пив-бар телевизор смотреть в тишине и покое. А ты, будь любезна, эту тишину обеспечить и физиономией своей уставшей не отсвечивать! А ночью ему еще африканскую страсть изобрази, а не изобразишь — "старая, фригидная". Да, не фригидная я — измотанная! Я, может, и хочу, но не могу! И объясняешь, как—будто на керды-бердыкском говоришь — не понимает: «дура»! Кричишь — «истеричка», обижаешься — «неврастеничка», плачешь — "депрессия мучает", грозишь — "специально кто-то настраивает".. Мне что, пять лет? Да, и кто настраивает-то? Мама? Так она третий год с теть Таней живет, звонит вон раз в месяц, да приезжает раз в полгода, чтоб слишком частыми посещениями зятя не волновать.
— Макс ведь не был таким…
— Да-а-а-а, — язвительно протянула Олеся и скривилась, словно лимон съела. — Пока деньгами избалован не был. Пока твой Мальцев с этой сукой не связался. Пока они его к рукам не прибрали, не купили.
— Это ты о Марьяне?
— А о ком еще?
— Ну, почему же "сука"?
— И, правда,…хуже она. Года после твоего исчезновения не прошло, а она, телка, этого в ЗАГС. Свадьбу закатили, словно специально — шум на весь город. И все на глазах у твоих. Совести нет! А я …в глаза стыдно смотреть было, что Сане, что родителям твоим. А Макса в свидетели, представляешь? И ведь собрался меня с собой тащить. До скандала …Я ему как человеку объясняю — подло! А он: "конечно, жениться, значит подло, а сгнившим костям верность хранить — благородно! Тебе надо, ты и храни. Жизнь продолжается. Любовь у них". У этой коровы и твоего борова? Ха! Да, какая любовь? Деньги! Купили Мальцева … и моего..
— Перестань, — оборвала ее Алена, боясь, что та расплачется. — Не повод.
— Да? Тебя нет, а эти…я виновата…
— Да, ни в чем ты не виновата! — грубо осекла ее подруга. И обе смолкли, задумались. Олеся подруге не верила, а та жалела, что нельзя вернуть прошлое.
— Ты, правда, не обижаешься на меня? — тихо спросила Проживалова, с надеждой заглядывая в глаза Алены.
— Правда.
— Тогда, почему видеть не хотела, не разговаривала? Знаешь, как больно? Мы ж с тобой столько лет вместе.
— Вот поэтому и не разговаривала. Приходишь, как за подаянием, унижаешься. Смотреть противно. Виновата, да? А в чем? Хоть раз подумала?
— Ясно. А если тему закроем, то все, как раньше? Подруги?
— Почему нет?
Олеся обрадовано ткнулась в плечо Ворковской.
— Ты что? — недоуменно покосилась на нее та.
— Так, — улыбнулась, посмотрела и, заговорщицки подмигнув, вытащила из внутреннего кармана шубы плоскую бутылку коньяка. — Будем? Надо. За нас, за Новый год. Чтоб следующий был удачней предыдущего.
Алена равнодушно пожала плечами и, осторожно глотнув, отдала Олесе.
— Неплохой.
— Еще бы! — оттерла та губы. — Мой только такой пьет. Он ведь оценщик у нас, не абы кто.
