— Что именно? — не понял Тубанов.
— Да то, что сделали с нами — на то, что вообще сделали со страной, с народом… — объяснил Мерционов. — Завлекли сатирой на "административно-командную систему" — мол, общество, смеясь, расстаётся со своим прошлым — а потом пошли кошмары на темы нашей истории! В которых нам "открыли", что не было никакого героизма, энтузиазма, воли к устройству лучшей жизни — только доносительство, воровство, проблемы с выездом на Запад, спивающаяся деревня, цензура, лагеря и очереди. Жизненный путь целых поколений — одно сплошное падение, весь народ только доносил, раскулачивал, расстреливал и ссылал. 30-е годы состояли из одного голода и лагерей, война — из одних штрафбатов… Всё, во что мы верили, что знали как свою историю — постарались изгадить, испакостить так, чтобы совсем уже ничего святого не осталось. И каким бы хорошим и чистым ни хотел быть лично ты сам — всё равно тебе надрывают душу наркоманами, проститутками, смакуют ублюдочный криминал, от которого как только самих не стошнит и не вырвет, унижают сравнениями с Западом, ничего конкретно не предлагая — в общем, тупо и безысходно изводят чувством вины и позора. И мы уже не знаем, чьи мы теперь граждане, в каком качестве тут живём, где и кому нужны, кто о нас где помнит, и какая наша возможная деятельность не сможет быть поставлена в вину как служение ещё какой-то "системе", от которой кто-то пострадал — но и того, кажется, мало… Это пусть другие страны идут по пути прогресса, компьютеризации, наш удел — самокопание, самообвинение. Мы же — самые худшие за всю историю, самые виноватые на всей планете, у нас всё было в наипозорнейшем, наибезнравственнейшем варианте — войны, колониализм… Другим — за их работорговлю, инквизицию, фашизм, и прочее — история всё спишет, им всё сойдёт, это у нас — сплошное святотатство. И лично, сами — уже оккупанты в своём родном городе, где до сих пор мирно жили, не считая никого врагами… Как будто — всё общество подвергли гипнозу, внушили стыд и отвращение ко всему не только плохому, в первую очередь — именно хорошему, достойному, что было… А потом — вложить в получившуюся пустоту что-то совершенно иное… Но что именно — сами не знают, вот и мечутся, примеряя на себя первые попавшиеся идеалы — дворянские, казачьи, купеческие, кришнаитские, ещё какие-то… А ведь, не случись нам жить во времена, когда человек вынужден прислушиваться, по сути, к каждому бреду как какой-то судьбоносной, спасительной истине — попали бы мы в такую ситуацию?
На несколько секунд в комнате повисло молчание. И в эти секунды Кламонтов странным образом ощутил — как бы переход или поворот в разговоре, трудноуловимую перемену в нём…
— Или я сам в чём-то не прав… — продолжал Мерционов. — Но я действительно не понимаю: почему я должен представлять времена своего раннего, доперестроечного детства — как сплошную черноту духовного падения и разврата? Да ещё — со слов тех же старших поколений… Ну вспомните — разве мы от них раньше слышали, что у нас — диктатура, тоталитаризм, какой-то бесчеловечный режим, которым они подавлены и унижены? Наоборот, всё только — что история у нас исключительно героическая, о неоплатном долге потомков… Так, будто мы сами — какое-то неполноценное поколение, опоздавшее к самым великим историческим событиям на все времена, и чего бы мы потом ни достигли, некое высшее место в истории всех времён и народов уже занято ими, старшими… Которых мы ещё и недостаточно уважаем за всё, что они для нас сделали, недостаточно поклоняемся их подвигу, сами зная их прошлое только как легенду — хотя они в основном легенду о себе нам и предлагали. А мы — искренне верили, старались быть достойными её… А нам в ответ даже и на это — ну, помните отношение к проблемам переходного возраста? Этакое презрение праведника к проблемам грешника, "хорошего" персонажа мифа — к "плохому"… И даже ко всяким личностным поискам, самовыражению — болезненная ревность: нет ли чего-то антисоветского, прозападного! И это не начальство, не номенклатура — обычные взрослые! От которых мы ни про лагеря, ни про КГБ так много не слышали… А попробуй сам скажи что не так про те же очереди, и в ответ — такое, что не на всяком заборе прочтёшь? Так — что же они теперь надрываются, что хотят нам доказать? Что — их на самом деле не то изнасиловали, не то заставили поклоняться дьяволу? И подвиг — не подвиг, и достижения — не достижения? И всего, что мы от них слышали раньше, на самом деле не было?
— Да было, чего уж там, — согласился Ареев. — И хорошее, и плохое — всё было… И тоже правда: чуть что, сразу: "а мы в твои годы…" Хотя в какие конкретно, если фактически — сравнение себя в 20 лет с тобой в 10? И конечно, что ответишь — если кто-то в свои 20 уже воевал, он уже тогда — монумент, легенда, а ты в 10 — кто? Но с другой стороны — и он же тебя в твои 20 ещё не знал, да и кто он сам в свои 10? Обыкновенный лоботряс, двоечник, второгодник?
— Которому теперь ничего не стоит — скомкать легенду о себе же как половую тряпку и с матерной бранью швырнуть тебе в лицо: подавись тем, во что верил… — у Мерционова вырвался такой яростный вздох, что Кламонтов понял: нет, реакции избежать не удалось. — Но зато уже есть другие особые братства со своим исключительным правом на толкование смысла истории: "афганцы", раскулаченные, политэмигранты. И виновата перед ними — вся страна, не меньше. Их же, этих "афганцев" — трясёт от злобы даже на тех, кто ещё в школу не ходил, когда началась та война! И тоже не так просто говорю — чувствую на себе… А заехать, извините, в морду чиновнику военкомата, который действительно туда спровадил — их уже не хватает. Офицерские погоны — видите ли, святое, на "гражданских" злобствовать проще… И в любом случае просто человек — никто, его проблемы и переживания — игрушечные, что-то знают о жизни и имеют право поучать других только они — участники определённых, официально признанных исторических событий и трагедий. И даже если они все вместе взятые взорвали своим криком общество, поссорили народы, развалили страну — им никто не вправе возразить. Как будто мы вообще — меньше люди, чем они, в нас самого человеческого достоинства меньше, мы только годимся на роль пожизненно несостоятельных должников… И — даже не сограждане, не те, чьё право и долг — достойно принять от них же, старших, великую страну… Хотя… тоже вопрос: какой, собственно, страны они теперь патриоты — со своим ожиданием повышенных ветеранских пенсий уже от властей суверенных республик? И что за защитники страны, с тупым фатализмом взиравшие на её развал, что за святые, по частям распродающие в ад недостроенный рай, что за старшие, способные так нагадить тем, кто им так верил? Мы, что ли — какие-то их враги, обидчики, мы, что ли, эта самая "система", ради свержения которой дозволено всё — и наплевать, что, кроме "системы" есть ещё страна, народ, поколение?
