Ознакомительная версия.
— Браа… эт для кого? — Захмелевший Блюхер тянулся к пятой кружке.
— Для седой девушки, — ответил я, всматриваясь в прохожих. — Не трогай.
— Ммм…
— Еще хочешь?
— Уммм…
Мы выпили еще. Пена щекотала ноздри, в голове плескался мутный алкогольный туман.
— Бэ… ну т знаешь… я этой т-тряни и грююю… ну т понимашь…
Он чмокал и чмокал губами, этот Блюхер, боящийся, что я его убью, а я думал, как прекрасно будет, если синеглазка придет выпить с нами и расскажет, откуда она взялась, откуда знает меня, и что за бред насчет планеты приписки, и зачем влепила мне пощечину, когда я не смог вспомнить какую-то сову…
— Йа-а… ну и, панимаш… грю ей… и дверью — хлоп!
— Погоди. Что ты говорил о страхе жизни без игры?
— А-а?.. — В его глазах светилось непонимание.
— Ты вообще помнишь, что рассказывал?
— Ни-и-и…
— Ты счастлив сейчас?
— Т-та… — Он взмахнул руками, потерял равновесие и шлепнулся на пол. Так и сидел в луже, и хохотал, смеялся взахлеб, а мимо проходили степенные гуманитарии с пухлыми томиками под мышками. С брезгливым недоумением и затаенным страхом косились они на Блюхера — так иные дети глядят на опустившихся родителей, в глубине души осознавая, что их ждет подобное будущее.
Я поднялся на заре: расшвырял по углам палые листья, собрал мятые сигаретные пачки, полил из шланга закоченевших ангелов. Двое оттаяли и сразу полетели на юг. В шесть утра потопал домой. Ступени скрипели, нагоняя тоску. У двери лежал конверт из плотной бумаги, я поднял его и сунул за пазуху. Кожу жгло, будто под рубашку сыпанули раскаленных углей. Я разделся, кинул письмо на журнальный столик и, чтобы не было так грустно и одиноко, начал строчить ответ, не вскрывая конверта. Я не осознавал, что пишу, и имеют ли мои слова хоть какой-то смысл; возможно, смысл был в том, чтобы освободиться от условностей, от всякой системы и порядка.
Я написал: «Брыля, дорогая». Зачеркнул и написал заново.
«Марийка, родная моя, я рад бы вспомнить себя, но не могу. Не хочу. Я счастлив и желаю, чтоб счастье это длилось и длилось. Помнишь ту байку о подопытной зверюшке, которая умерла от наслаждения? Не спала, не ела, только давила на кнопку, стимулируя центр удовольствия. Я — та самая зверюшка. Я заигрался, Марийка, и единственный способ уйти от игры — забыть».
Я перечитал письмо. Так я узнал имя голубоглазой незнакомки — ее звали Марийка. Имя было смешное и милое, как она сама. Затем я вскрыл конверт, в нем лежали бумаги, заполненные ровными бездушными строчками; буковка теснилась к буковке, не оставляя свободного места. Официальные документы. Мне? Зачем?! Каждый лист проштемпелеван синим треугольником с надписью: «Бог». А я, дурак, решил, что пишет Марийка. Но Марийкой здесь и не пахло. От бумаг исходил эфемерный, но незыблемый, неподвластный даже времени запах, то, что действительно отличает людей от животных: пахло деньгами. Нет, не так. Денег здесь нет. Что-то другое, совершенно иная плата.
Сквозь дырки в небе накрапывал дождь. Кафе было закрыто на переучет официантов, и я остался на улице. Прислонившись к фонарному столбу, считал воронов, моих извечных спутников. Вóроны считали меня и других прохожих, отчего те спотыкались о заледеневших насмерть херувимчиков и разбивали в кровь носы. Те, кто не падал, показывали вóронам кулаки и ругались на санитарную службу. Подросток с куцыми, размалеванными в кислотные цвета крылышками попросил у меня сигарету.
Я достал из кармана официальные бумаги за подписью Бога. Пацан посмотрел на меня как на больного. Кришнаиты на площади взлетали к дырявому потолку неба.
— Ты не знаешь, зачем я день и ночь хожу в эту забегаловку и болтаю с мертвыми недофилософами? — спросил я.
— Чиво? — растерялся мóлодец.
— Мне что-то нужно от них, не могу понять — что именно. Кажется, я хочу, чтобы меня в чем-то переубедили.
— Дай курить, — сказал подросток.
— Всё без толку. Наверное, недостаточно умен.
— Дебил! — Парень топнул по луже, обрызгав меня. Я моргнул. Подросток ухмылялся и молча ждал моей реакции. В глазах его читалась скука беспросветных будней, похожих друг на друга, как вагоны товарняка, и злость на мир, где нечем себя занять, где можно лишь слоняться без дела, но это не приносит ничего, кроме новой порции скуки. Я улыбнулся юнцу и быстро, без замаха ударил. Он упал в лужу, хватаясь за щеку: между пальцами струилась кровь. Я вдребезги разбил ему губы. Издалека засвистели, я развернулся и быстрым шагом пошел прочь. Но меня ухватили за локоть и куда-то потащили.
— Отпустите! Немедленно отпустите! — возмутился я.
— Заткнись! — сказали мне. — Каждое твое слово может быть использовано против нас.
— Я оборонялся!
— Нет! — вопил подросток. — Он первый напал! Чокнутый! С-сволочь! Дрянь! Пончиков — сволочь!!
В его глазах горело несчастье.
— Откуда ты меня знаешь? — успел крикнуть я, прежде чем загремел в воронóк. Решетки на окнах сложились в кресты, напоминая о кровожадном Боге.
— Тебя все знают и ненавидят! Ты сволочь! Г-гад!
— Ты мне должен, — сказал динамик у потолка. — Посиди в тюрьме, подумай — чтó.
— Влад… Влад, очнись! Да что с тобой такое?!
В воздухе кружат черные перья — вот что со мной. В начале было слово, неважно какое — вот что со мной. Я, кажется, побывал в мире этого изначального слова — в неопределенном мире, там, где нет правил, а жизнь развивается, как ей угодно. И в то же время — мир этот зависим от нашего, он — лишь тень, населенная другими тенями, которые имитируют наши действия.
Мир по образу и подобию.
— Вла-а-ад!!!
Перья закручиваются смерчем и рассыпаются… На полу — опешивший Ленни, уставился на нас круглыми глазами.
— Кто вы такие?! Как здесь оказались?! Что происходит?!!
Иринка тащит меня к двери.
— Что случилось, Влад? Почему он не помнит нас? Откуда перья?!
Я, одолев слабость, поднимаюсь на ноги.
— Ты — целитель, Ленни, один из последних. Помнишь это?
— Я… — запинается толстяк. — Где мои товарищи?
— Они… погибли. Охотники…
— Но как?..
— Кажется, ты сам сдал их.
Он вскидывает голову:
— Я не мог! Что ты мелешь?!
— Тень проникла в вас, господин Ленни. Тень забавляется: она сдала ваших друзей, а когда наигралась, покинула ваше тело.
— Ты псих! — Он отползает к стене и, срываясь на визг, орет: — Не смей подходить!
Киваю: да, псих. В мире, где я побывал, все такие.
Мы с Иринкой сбегаем по лестнице, и я кричу на прощанье:
— Живи, Ленни! Живи и борись!
Ознакомительная версия.
