Лишь в одном месте колышется память – плетет слабую нить, ждет своего времени. Скоро подует ветер, подхватит паутину, понесет по воздуху – опустит здесь, там.
Возможно, земля оживет, снова наполнится голосами. Снова люди будут торговать, приезжать в города, выходить в море, убивать друг друга. Но пока в мире обосновалась тишина, и сон опустился на него шерстяной пеленой.
Кто-то движется по акведуку».
1. Udite, udite, o rustici![150]
Кай первым услышал мягкий перестук копыт и выглянул из окна. На дальнем краю поляны мелькнула стремительная темная тень, и юный эфест из Ламарры, не сказав никому ни слова, промчался через дом, настежь распахнул дверь и выскочил на солнце. Каю хотелось пренебречь приличиями и побежать вперед, навстречу всаднику, какие бы вести ни нес он обитателям Ковчега. Он удержался. Тем более что через несколько секунд большой вороной жеребец уже стоял перед ним, тихо отфыркиваясь и роя копытом зеленую траву. Кай поднял голову.
В седле сидел Делламорте – ибо обширный плащ с глубоким капюшоном и серебряная маска вряд ли могли укрывать кого-либо, кроме него, а перед ним, твердо придерживаемый одной рукой магистра, располагался мальчик лет семи с блестящими каштановыми волосами, странными тигриными глазами и нежным персиковым румянцем во всю щеку. Вид мальчик имел очень довольный.
Кай молчал. Молчали всадник и мальчик. В открытую дверь вскоре высыпали все обитатели Ковчега – вечно заспанная жена Лота и сам Лот, приобретший за время пребывания на волшебной поляне вид евангелиста Луки с картины Франца Хальса. К ним вскоре присоединился ни на волос не изменившийся Сюцай с полотенцем на плече, подозрительно трезвый и тщательно причесанный Апеллес с кисточкой за ухом, гипт по имени Танкредо с заводной лошадкой на привязи и, конечно, добрый Эзра с керамической кринкой в руке. Вновь прибывшие присоединились к молчанию.
Делламорте снял маску. Под ней обнаружилось его обычное лицо, даже своенравный порез на левой скуле исчез бесследно, как будто магистр имел достаточно времени и сил, чтобы привести себя в самый полный из всех возможных порядков.
– Ну что ж, – вступил он, почему-то не поздоровавшись – как будто уехал совсем недавно. – Написали?
– Пишем, – ответил за всех Апеллес, всегда бывший самым скорым на реакцию.
– Что ж, пишите, – согласился всадник и развернул коня к лесу. Подумав, он продолжил: – А вообще… если хотите, можете идти. Лес больше не таит опасностей, а эфесты вас не тронут.
– Это все?! – закричал Кай разочарованно. – Бесчисленное время на этой поляне… хорошее время, и ты приезжаешь и просто отпускаешь нас?!
– Ах да. – Всадник развернул жеребца, подъехал и обратился к Лоту: – Он прав. Следует отпустить вас сложно. Так что принеси летописи.
– Ты сделал все, что хотел? – тихо спросил гексенмейстера Апеллес. – Совсем все?
– Не совсем, – признал Делламорте. – Например, так и не получил доспех Тарна. Однако… – Он уже устраивал летописи в седельной суме. – Должно же остаться что-нибудь на будущее, правда?
Должно же оставаться что-нибудь на будущее?
«Существуют простые вещи, которые слишком сложны для простых умом людей. Речь не о простоте созидательных идей и здравого смысла – они слишком сложны и для людей сложных. Но возьмем хотя бы… кофе. Все знают, что кофе, молотый в кофемолке и сваренный в джезве, лучше, чем кофе из эспрессо-машины. Но почему простые действия – смолоть, залить водой, довести до кипения, не дать закипеть и снять с огня (молчу о песке) – вызывают такие сложности у наших э-э… бариста, способных изобразить тебе пеной капуччино хоть Мону Лизу? Или для того чтобы получить нормальный кофе… Стоп, Митя. Ты запутался в своих бессонницах, кофе, сигаретах и в книге. Нет никаких простых вещей».
Из дневника Дмитрия Дикого
На следующее утро после этой записи – она впервые соотносится у нас по времени с реальными событиями – Митя промаялся в редакции до обеда, тщетно пытаясь продрать глаза над статьей о плаваниях Колумба (ее никто, кроме него, не мог сократить на какие-то несчастные две тысячи знаков), наконец, не выдержав, набрал в месте, где остановился, зверским шрифтом: «АДМИРАЛ ПЛЫВЕТ», выделил желтым маркером и пошел к Олечке. Подсев к ее столу в красивой приемной[151], Митя вперил в девушку воспаленный взгляд.
– Что, Дмитрий Алексеевич? – улыбнулась Олечка. По Митиному настоянию она уже довольно давно сняла с души подозрение в дурацком диабете, занялась йогой и сальсой и совершенно расцвела – до такой степени, что перешла с Митей на ты.
– Оля, знаешь что?
– Что, Митя?
– Мне нужен кофе.
– Так я сварю, Митя, что за беда? Или тебе из машины принести? – не поняла Оля.
– Оля, понимаешь, мне нужно место в Москве, где варят нормальный, – Митя сопроводил последнее слово ужасающей средневековой гримасой в стиле то ли крошки Цахеса, то ли зюскиндовского парфюмера, – кофе. В центре. Чтобы с работы бегать, чувствуя себя вправе! Чтобы людей водить, чтобы, Оля, не стыдно было и чтобы, Оля, Оля… забыл, о чем я… да, – чтобы не хотелось спать!
– Ой, – взволновалась Олечка, – ты что это, Митя? Может, попробовать спать побольше?
– Оля, место, молю!
– Ну хорошо, хорошо, – сдалась Оля и нахмурила лоб. – Я слышала об одном… Сейчас позвоню кое-кому и доложу!
Через пять минут секретарь редакции деловито простучала каблучками в Митин кабинет и положила ему на стол элегантную визитку настолько кофейного цвета, что Митя едва удержался, чтобы наркомански ее не понюхать.
– Что это? – благоговейно покрутил он в руках картонный прямоугольничек, пытаясь по номеру телефона определить место расположения заветной кофейни.
– Знаешь, где нужно пить кофе? – спросила рисковая Олечка.
– Где же? – проскрипел измученный кофеиновой ломкой Митя.
– На лестнице.
– Оля, милая, ты прямо сейчас быстро войдешь в историю – как первая женщина, зарезанная страницей верстки под влиянием кофейной абстиненции.
– Митя, это место такое, кстати говоря, не только кофейня. Называется «На лестнице». Переходишь бульвар, ныряешь во двор, – Оля указала элегантно наманикюренным пальчиком в окно, – и вуаля.
Митя прошел взглядом вдоль Пряничного домика, поводил глазами вдоль стены Петровского монастыря и пробормотал:
– Ага. Понятно. Ну а как же. Не дом Левиссона и не «Кучка», конечно, но… – Он перевел взгляд на Олечку и встал. – Оля, ты это… как это называется. Отгул завтра возьми, за ту субботу… или воскресенье? В общем, возьми, а то ты ведь сама-то не скажешь никогда.
