— Надо также определить победителя среди мужчин, — подсказала гранд-дама, на всякий случай отстраняясь от Кости подальше.
— Тот! — он ткнул пальцем в первого попавшегося танцора.
— А что вы скажете о втором и третьем местах?
— Сами определяйте! — отрезал он, не в силах отвести взгляд от девушки.
Та стояла на прежнем месте, скромно опустив ресницы и сложив руки на переднике. Радостную весть она восприняла безо всякой экзальтации. Подружки бросились было поздравлять ее, но почему-то смешались и отступили назад. Над танцевальной площадкой повисло не только облако пыли, но и какая-то неловкость. Казалось, безумный Костин взор создает вокруг победительницы некое мертвое пространство.
Гранд-дама (впоследствии оказавшаяся заместителем министра культуры, образования и культов) что-то торжественно затараторила. Зрители захлопали. Аккордеон сыграл туш.
Косте всучили грубую керамическую салатницу, но к девушке приблизиться не дали, а направили совсем в другую сторону, шепнув на ухо: «Это за третье место!»
Еще дважды министерша тявкала в микрофон, дважды толпа разражалась аплодисментами, дважды гремел туш, и вот наконец Костя оказался один на один с той, которая только что совершила почти невозможное — первой же вспышкой своего взгляда зажгла его давно окаменевшее сердце.
Он неловко сунул ей какую-то хрустальную поделку, тяжелую, как слиток свинца, а она еще более неловко приняла ее, едва не уронив на землю. С разных сторон подскочили еще люди. Тот, кто был слева, вручил девушке диплом, а тот, кто справа, — цветы.
Глаз она по-прежнему не поднимала, наверное, инстинктивно догадываясь, что может нечаянно сразить наповал этого нелепого, всклокоченного человека, на лице у которого застыло такое выражение, словно он внезапно очнулся от сомнамбулического сна.
— Как тебя зовут? — спросил Костя, поражаясь своей собственной смелости.
— Аурика, — ответила девушка, и голос ее прозвучал так, словно по хрустальной штуковине, которую она продолжала держать в руках, постучали серебряной ложечкой.
— А что это значит? — вновь спросил Костя, хотя и знал, что так вроде бы называется стиральная машина.
— Золотая…
Она и в самом деле была вся как бы золотая — нежная персиковая кожа, волосы того цвета, который принято называть медвяным, сверкающие блестки в прическе, лиф, расшитый канителью и бисером, монисто из старинных монет.
Зрители расходились. Удалялся оркестр, на ходу продолжая играть все ту же мелодию, одновременно страстную и печальную. Только танцоры, отойдя в сторонку, время от времени косились на эту странную парочку.
— Меня ждут, — сказала Аурика.
— До свидания, спасибо.
Костя понимал, что ему нужно сейчас упасть на колени, покрыть поцелуями ее руки, оросить слезами подол юбки, умолять о встрече, извергать уверения в любви, сыпать страстные клятвы, но вместо этого он только таращил глаза и бормотал нечто невразумительное.
А время уходило. Момент, которого он втайне от самого себя ждал всю жизнь, можно было считать упущенным.
И тут ресницы Аурики приподнялись — словно две черные бабочки-монашки взмахнули крыльями.
Ее взгляд, в котором были и золото дня, и бархат ночи, и нежность изумруда, и бездонная чистота бриллианта, вернул Косте смелость и красноречие.
— Давайте немного прогуляемся, — заговорил он быстро и, как ему самому казалось, убедительно. — Я здесь гость. Ничего не знаю ни об этой земле, ни об этих людях. Хоть вы мне расскажите что-нибудь.
— Прогуляемся, — еле заметно кивнула она. — Но только немного.
Букет она оставила себе, а диплом и приз положила прямо на землю, уверенная, что их подберут подруги.
— А куда вы спешите, если не секрет? — поинтересовался Костя.
— Скоро нам всем ехать на обед.
— Вот и прекрасно! Мы тоже туда едем. Вместе и пообедаем.
— Нет, — Аурика покачала головой, и блестки в ее волосах засверкали, как нимб ангела. — Вы поедете в хорошее место вместе с ними, — ее слова относились к удаляющейся гранд-даме, по пятам за которой следовали два мордоворота в камуфляже. — А нас покормят в какой-нибудь забегаловке.
— Это несправедливо! — возмутился Костя. — Я приглашаю вас с собой. Пусть только кто-нибудь посмеет возразить!
— Вам не возразят. — Для столь юной особы Аурика вела себя очень рассудительно. — А у меня потом могут быть неприятности.
— Ну и пусть! Я заберу вас с собой. Совсем в другие края. Зачем вам эта глушь?
— Я здесь родилась, — ответила она просто. — И здесь, наверное, умру.
— Тогда и я умру! — воскликнул Костя. — Прямо здесь! От любви!
Странно, но Аурика не жеманничала, не кокетничала, не отпускала всякие плоские шуточки и даже не интересовалась семейным положением поклонника. Казалось, что она уже давно знакома с Жмуркиным и уверена как в искренности его чувств, так и в серьезности намерений.
— Если вы на самом деле любите, то не станете причинять мне боль, — тихо призналась она. — Конечно, я еще мало понимаю в жизни, но не все, что было сказано здесь сегодня, — правда. Поэтому будет лучше, если мы сейчас расстанемся.
Словно бы в подтверждение этих слов со стороны автостоянки донесся голос Верещалкина, искаженный дрянным микрофоном: «Товарища Жмуркина просят занять место в автобусе! Товарищ Жмуркин, уважайте коллектив! Не заставляйте себя ждать!»
Почти одновременно с противоположной стороны раздался хор женских голосов, дружно скандировавший: «Аурика! Аурика! Аурика!»
— Мне пора. — Она вновь опустила ресницы, и для Кости это было равносильно тому, что в небе померкло солнце.
— Когда мы встретимся опять?
— Не знаю. Пусть нам поможет случай.
— Но я не верю в случай!
— Тогда найдите меня сами. — Она сунула Косте цветок из своего букета — пышную, уже начавшую увядать гвоздику — и поспешила на зов подруг.
Аурика уходила, точно зная, что ей смотрят вслед, Другая не преминула бы воспользоваться этим — и спинку бы выгнула, и головку откинула, и бедрами покачала.
Аурика до подобной демонстрации не снизошла.
Походка ее была хотя и легка, но совершенно безыскусственна, словно, кроме нее, вокруг не существовало ни единой души.
Писатели были полны новых впечатлений и вели себя весьма оживленно.
Гофман-Разумов от обжорства просто лоснился, но едва автобус тронулся, сразу принялся доедать чудом уцелевшую лепешку, поскольку та была съедобна только в горячем виде. На шутливые просьбы поделиться он совсем нешуточно обижался.
Урицкий с гордостью демонстрировал домотканый коврик, подаренный ему организаторами праздника. Сделан он был явно наспех, однако среди местной национальной символики присутствовала и шестиконечная звезда Давида, и семисвечник менора.
