Ознакомительная версия.
Я изготовился, нож в нетерпении заходил в ладони, а сердце было спокойно, точно у льва перед броском — ждало схватки, пролитой крови, огня.
Сидящий перед дверью «Бес» удалился на кухню. Рубака, выделывая финты топором, сменил того, встал у ванной и, хрипло подышав, прошел внутрь. Последний сектант заходил по всей квартире, прошел, наконец, во вторую комнату. Зазвенели бьющиеся тарелки, гвалт, содом.
— Что-то нашел! — негромко, скорее себе, чем собратьям, протрубил о находке «Бес» из душевой. Зашуршала плитка, следом — звяканье, шебаршение: расстегнул рюкзак, не устоял перед соблазном. — Не вижу… на свет надо… — вместе с моими вещичками присел рядом с дверью в уборную, незаметно ото всех закопошился. — Ох ты…
— Пс-с! — присвистнул я, сжал нож. «Бес», распознав чей-то голос, переключил внимание, повел головой влево-вправо, примолк. Чтобы не упустить шанс — повторил трюк: — Пс-с! Эй!
— Чего там?.. — сипнул сектант, оловянные глаза за стеклами противогаза разбежались, отыскивая источник звука, сверкнули зарождающимся страхом. Подполз к уборной, спросил: — Кто это говорит?.. — Заметил щель, подчиняясь дремучей человеческой природе, тяге к неизвестному, переступив через вопящий в подсознании инстинкт самосохранения, будто змея, искушенная игрой заклинателя, — заглянул в темноту: — Есть там…
Нож, бесшумно пройдя через сквозное отверстие, до половины вошел в правый глаз, оборвал речь, провернулся по часовой стрелке. Без скрипа открыв дверь, отшвыривая труп, я стряхнул теплую кровь, призраком проник на кухню. «Бес», изучающий пустой холодильник, различил смерть запоздало, забыл о винтовке, об умении кричать, шарахнулся назад, рукой сорвал шторы, разбил цветочный горшок. Взмах костяного клинка по сонной артерии — и ближайшая стена кухни, отмываясь от пыли, изрисовались кривой дугой тающего сургуча. Две падшие души прямым рейсом отправились на бал к своему кумиру сатане, еще одна на подходе.
«Третий остался», — отсчитал в душе.
Из комнаты голос:
— Что у вас за шум там? Нашли его? — и стих. Опять грохотание, торопливые, едва не переходящие на бег, шажки.
С оставшимся адептом мы столкнулись лоб в лоб в коридоре. Для единственного и решающего удара мне не хватило полмига — «Бес» оказался не промах, не растерялся, отвел от гибели глотку в нужную сторону и, схватив меня в охапку, со свирепостью втолкнул в туалет. Падение пришлось на унитаз, нож выпал, поясницу прострелило колючей болью, глаза засветило белью. Пробовал нащупать клинок — хватал осколки, крошки — что угодно, кроме оружия. Выиграв инициативу, сектант заревел медведем, накинулся верхом, начал душить. Натянув канатами жилы, хрипя, краснея, я изловчился, отвесил коленом в пах, сбросил с себя гору и, не давая опомниться или позвать на помощь, — в бачок головой. Лопнула крепчайшая керамика, глуховато рассыпалась по кафелю. Безбожник завыл мулом, опешил, сгорбился, слепо замахал локтями. Я оборвал уродливую жизнь зверя — вдребезги разбил о темя крышку. Тот развалился, испустил нечистый дух.
— Все… все… — с шумом выбрасывая воздух из ноздрей, с расстояниями в словах проговорил я, задвигал горячей грудью. В ней — пожар, ад. Тело не отпускала трясучка, спина разваливалась на части, шею жгло, нарывало — наверняка поцарапало ногтями. И, подняв нож: — Теперь пора выбираться, время не ждет…
Раскачиваясь — отряхнулся, собрал пожитки, прокрался к выходу, выглянул: на площадке тишина: никто не слышал развернувшейся бойни.
— Лестницей пойду… — решил я и, походив глазами по темно-зеленым стенам, раскрашенным оккультными символами и знаками, марш-марш по ступеням.
* * *
Тем временем мучения семьи Курта продолжались. Утром Джин с детьми доставили в Грим, сняли респираторы и выгнали из машины. Этот порочный город и крупнейший центр торговли в Истлевших Землях она узнала почти сразу, побыв в нем буквально первую минуту: затхлость, грязь, гомон, ругань и страшная прель от навеса — даже люди издалека, никогда не бывавшие внутри, без подсказок поймут, о чем именно это говорит. И, с беспокойно дремлющим Бобби на руках и затравленной до грани, по-старушечьи ссутуленной дочерью рядом, поняла в тот миг, глубоко, отчетливо осознала: ад для них только начинается, но не библейский, привранный и загробный, а реальный, человечий, несравнимый по жестокости ни с каким иным. Дальше их, как рабов, без отдыха повели к громадному гаражу, откуда выбегали гремучие ругательства и рокотание сварки. Смотреть по сторонам запретили вплоть до рукоприкладства — только вперед, в спину главному мучителю и безумцу Гремлину. Он триумфатором, едва ли не светясь от чувства собственного величия и вседозволенности, чванно вышагивал впереди, качал сухими обезьяньими руками, беспричинно мог закружиться в танце, погрозить своим людям пистолетом, грубо потребовать тишины, когда все молчали, часто говорил сам с собой, неправильно, с абсолютным отхождением от истин и матерными вставками цитировал Библию. Весь его апломб, поведение и показная напыщенность были подчеркивание статуса, ожидание щедрых почестей от хозяина за выслугу и хорошую работу.
«Тощая свинья… — с испепеляющим гневом думала Джин и сама же страшилась разгуливающейся бури в сердце, — когда мой муж до тебя доберется — а он, клянусь тебе, обязательно это сделает, — ты будешь умолять о быстрой смерти… Скотина убогая!.. И за дом наш, и за детей — за все расплатишься!.. Кровью своей расплатишься…»
На подходе Гремлин, вдохновленный содержанием священного писания, ударился в наставления:
— Ничего, мартышки, вам здесь… кхм… понравится! Считайте, что в номере люкс. Ведь гостеприимство — изюминка Грима, верно? А нам, сука, важно видеть улыбки людей, довольство сервисом, радости… как по учению Спасителя, верно? — голос сладок, льстив, но смысл ядовит и смертоносен, словно жало скорпиона. — А все пережитое… кхм… ерунда, терния к просветлению… — посмеялся и, глянув на Джин через плечо: — Сейчас ты меня ненавидишь, хочешь отобрать оружие и прострелить черепушку… Я чувствую это на своем затылке, коже… — постучал по шее, — но потом, совсем скоро, скажешь мне «спасибо», потому что избавил вас от бренности бытия, от мира вещей, заставил задуматься на насущные темы жизни — о душе, о смерти, об очищении. А дом — ничто, пустота… Тлен и ветер… — и утонул в шакальем хохоте.
Джин не отвечала — смыкала от своей слабости до боли зубы, копила набирающуюся злобу, чтобы однажды выплакаться, излечиться. Мысли, какие и залетали в голову, — лишь о Курте, о надежде на свободу, о желании поскорее забыть весь окружающий ужас.
Ознакомительная версия.
