Ознакомительная версия.
— Это называется зона, — сказал Сережа за моей спиной, и я вздрогнула, — приграничная зона отчуждения. Не бойся, Анька. В этих краях полно таких деревень — когда двигали границу, всех отсюда выселили, здесь и тогда народу немного было, а теперь — давно уже — совсем никого. А дома — что, они еще лет сто простоят, только жить в них уже нельзя, конечно, сама посмотри, ни крыш, ни окон, все развалилось.
Сейчас это настоящее кладбище — кладбище покинутых домов, думала я, пока мы стояли, обнявшись, среди вымерзших черных деревянных скелетов, а через каких-нибудь сто лет здесь будет густой лес, непроходимая тайга, забывшая о жалких наших попытках прорубить в ней дороги, утвердиться, оставить след; через сто лет, а может быть, даже раньше, окончательно сомкнутся над провалившимися крышами высокие деревья, и эта крошечная деревня-призрак исчезнет совсем, словно ее и не было вовсе. И еще я подумала, что ровно то же самое случится через несколько десятилетий и с нашим домом, легким, красивым, — посереют и растрескаются янтарные лоснящиеся бревна, покосятся, раскрошатся кирпичи каминных труб, а огромные окна сначала зарастут пылью, а затем лопнут, обнажив беззащитную, хрупкую начинку. Если мы не вернемся.
— Как там папа? — спросила я тихо, и он ответил прямо у меня над ухом:
— Так себе, Анька. Еле сидит, зеленый весь, а у нас кроме нитроглицерина нет ничего. Нельзя было его на сутки за руль сажать, простить себе не могу. В больницу бы его, доктор говорит — постельный режим, никаких нагрузок, какой режим, какая постель, доедем до озера, положим его на топчан — вот и вся больница.
— Но уже ведь недалеко, правда? — сказала я, и повернулась к нему, и прикоснулась к его холодной щеке, к мучительной складке между бровей, — вот увидишь, все будет хорошо. У нас есть доктор, он не даст ему умереть. Главное, чтобы эта проклятая дорога поскорее закончилась.
— Да, — сказал он, осторожно высвобождаясь, — конечно. Пошли, малыш, нам и правда пора ехать — двадцать километров осталось, мы почти доехали, можешь себе представить? — И зашагал обратно, а я помедлила немного и обернулась, чтобы еще раз взглянуть на это место — заброшенное, пустое, почему-то никак меня не отпускающее, — теперь, когда он отошел на несколько шагов, прежняя тревога снова вернулась ко мне; здесь ведь никого нет, не может быть, в шестидесяти километрах от последнего человеческого жилья, от последней приличной дороги, с которой мы давно свернули, — откуда же тогда у меня эта отчетливая уверенность в том, что мы что-то пропустили, чего-то не заметили, и тогда я опустила глаза и посмотрела прямо себе под ноги и даже села на корточки, чтобы убедиться, а потом поспешно поднялась и догнала Сережу и снова схватила его за рукав.
— Ты говоришь, здесь много лет совсем никто не живет?
— Ну да, я же рассказал тебе… тут до границы совсем чуть-чуть. Все, пойдем…
— Тогда откуда здесь вот это? — спросила я, и, проследив за моей рукой, он сбился и замолчал, а потом, наклонившись, положил ладонь прямо в центр широкого, четкого следа, глубоко отпечатавшегося на снегу в месте, где мы стояли, и уходящего в темноту, в том же самом направлении, куда нам предстояло сейчас двигаться.
— Посмотри, какой он огромный. Это же не легковая машина, у легковых не бывает таких следов. Это гусеницы, да? — спросила я. — Гусеницы?
Сережа поднял голову.
— Да нет, — сказал он наконец, — не гусеницы. Это грузовик — большой, тяжелый. И следы совсем свежие.
* * *
— Ну, что будем делать?
Мы стояли над отчетливым отпечатком тяжелых колес, которые оставил проехавший здесь недавно чужой грузовик — несколько миллионов хрупких, подсушенных морозом ячеек с острыми краями, похожих на крупные, зачем-то выкрашенные белым пчелиные соты. Как же мы могли его не заметить, этот след, подумала я, мы, наверное, уже давно едем прямо по нему.
— Может быть, поедем другой дорогой? — предложил Андрей, но Сережа отмахнулся:
— Нет никакой другой дороги. Здесь и одна-то дорога — чудо.
— И куда она ведет, эта дорога?
— К нашему озеру она ведет, — мрачно сказал Сережа, — здесь просто некуда больше ехать. — И прежде, чем кто-нибудь из нас успел вставить хотя бы слово, заговорил снова, заглядывая нам в глаза, каждому по очереди: — Послушайте. Мы не можем сейчас повернуть назад. Нам некуда поворачивать. Запасного плана у нас нет, да мы и не осилим сейчас никакой запасной план. Мы уже сутки не ели и не спали, топливо почти на исходе.
Мы молчали, не зная, что возразить, не уверенные, что вообще стоит ему возражать, но он, вероятно, истолковал это молчание по-другому, потому что сказал почти с вызовом:
— Ну, хорошо. Если есть другие идеи, сейчас самое время. Куда мы поедем? Назад, в Медвежьегорск? А что, там весело. Или давайте останемся здесь, починим какой-нибудь домик, вот этот, к примеру, а? Или вон тот. Умеешь дома строить, Андрюх?
— Да ладно тебе, Серега, — перебил его Андрей хмуро, — ну что ты завелся.
— Поедем тихо, — сказал тогда Сережа, — порядок прежний: я впереди, за мной Андрей, потом Анька. Ружья держите наготове, смотрите по сторонам. Рацией не пользоваться. И, Андрюха, выключи свою иллюминацию.
И мы поехали — а точнее, поползли, небыстро, гуськом — снега на этой лесной дороге было уже так много, что, пожалуй, если бы не широкая колея, оставленная грузовиком, нам вообще не удалось бы здесь проехать; я представила себе, как мы бросаем машины и оставшиеся до озера двадцать километров идем пешком, соорудив какие-нибудь примитивные волокуши, и тащим на себе сумки, коробки, детей; мы ни за что не прошли бы — на таком морозе, в глубоком снегу, даже если бы оставили большую часть вещей, даже если бы мы оставили все вещи, потому что ни Леня, ни папа не смогли бы этого выдержать — их пришлось бы нести, да и никто из нас, женщин, тоже, наверное, не смог бы. Если бы не эта чужая колея, мы, скорее всего, замерзли бы насмерть где-нибудь на полпути, прямо посреди леса, думала я, глядя на мерцающие впереди красные огоньки прицепа, а это значит, что нам опять повезло — если, конечно, не считать того, что место, где мы надеялись спрятаться от всего мира, безлюдное, никому не известное, безопасное, оказалось не таким уж необитаемым. Впервые за одиннадцать дней я поймала себя на том, что перестала мысленно подгонять время, считать километры, потому что больше не уверена в том, что именно ждет нас в конце дороги; и, как всегда бывает в таких случаях, время немедленно рвануло вперед и понеслось, лихо и ехидно. Через сорок минут мы были на месте — я поняла это сразу, даже не глядя на спидометр, еще до того, как идущие впереди машины остановились; сердце у меня ухнуло вниз, я нажала на тормоз, а Мишка потащил ружье из-за сиденья. Я неуверенно потянулась к ручке двери. Выходить не хотелось; лучше было бы просто остаться здесь, в теплом салоне с ароматической коробочкой, приклеенной у лобового стекла, до сих пор еще источающей слабый апельсиновый аромат, и подождать, и заставить остаться Мишку; только Марина, сидящая позади, жалобно проговорила:
Ознакомительная версия.
