– Околоточный надзиратель, Лыков Иван Васильевич! Докладываю! Поимка душегуба успехом не увенчалась!
- Это не Ваша вина, Иван Васильевич, – вздохнул советник, – Ступайте. Ждите дальнейших указаний.
- Уж шибко шустрый малый попался, – начал оправдания околоточный.
- Ступайте! – прервал его Купцов.
- Есть ступать! – щёлкнул каблуками рыжий и удалился.
Я проводил его взглядом. Бедная его супружница, подумалось мне. Такого ведь ещё и прокормить надобно. Настоящий богатырь.
Из раздумий вырвал меня Фёдор Михайлович, размеренно изучавший содержимое сумки Селиванова.
- Значится так, Николай Александрович, лазарет подождёт. Родина требует Вашего немедленного участия. Вот, взгляните.
Купцов протянул мне старинного вида бумагу, что оказалась картой Нового Петрограда, на которой были нанесены подземные каналы. Красной же точкой были помечены Императорские покои. Карта, несомненно, принадлежала царской канцелярии. Как она оказалась в непристойных руках ещё следовало выяснить.
- Что скажете, Николай Александрович?
- Государственные масштабы, Ваше высокородие. Всё много сложнее. Дело дурно пахнет, – сделал я вывод.
- Именно, голубчик, именно. Как, впрочем, и от Вас, – сделал свой вывод статский советник.
Я невольно принюхался к вороту своего видавшего виды сюртука. Конечно же, запах нечистот к душевным разговорам не располагает. Однако мне, ежели быть до конца откровенным, сейчас было категорически всё равно до своего внешнего убранства. Переживут. В тюрьме от подобных терзаний отвыкают, знаете ли.
- Трагическое стечение обстоятельств, – пожал я плечами.
- Всё же потрудитесь отдать свои платья на чистку. Но это после. Сейчас же, возьмите двух хлопчиков покрепче, из «летучих», разыщите Вашу девицу и допросите со всем пристрастием. Затем, приведите её в отделение для дачи показаний под перо. Выполняйте.
Купцов развернулся на каблуках и двинулся в сторону скучающего извозчика. Я же, как и было поручено, растолковал приказ статского советника Лыкову, который лично отправился со мной в бордель, прихватив с собой ещё одного крупного сложения городового.
Как-то само собою случилось, что пятый сектор на Третьей Береговой, где мы и находились, оказался занятыми сплошь домами терпимости. Частных домов осталось не больше пяти - шести, но и в них помещаются трактиры, портерные и мелочные лавки, обслуживающие надобности местной проституции.
Образ жизни, нравы и обычаи почти одинаковы во всех тридцати с лишком заведениях Нового Петрограда, разница только в плате, взимаемой за кратковременную любовь, а следовательно, и в некоторых внешних мелочах: в подборе более или менее красивых женщин, в сравнительной нарядности костюмов, в пышности помещения и роскоши обстановки.
Самое шикарное заведение – «Журавлина», при въезде на Первую Садовую, пятый дом налево. Это старая фирма. Теперешний владелец её состоит гласным городской думы и даже членом управы. Дом двухэтажный, выстроен в ложнорусском, ёрническом, ропетовском стиле, с коньками, резными наличниками, петухами и деревянными полотенцами, окаймленными деревянными же кружевами. Ковер с белой дорожкой на лестнице; в передней чучело медведя, держащее в протянутых лапах деревянное блюдо для визитных карточек; в танцевальном зале паркет, на окнах малиновые шелковые тяжелые занавеси и тюль, вдоль стен белые с золотом стулья и зеркала в золоченых рамах; есть два кабинета с коврами, диванами и мягкими атласными пуфами; в спальнях голубые и розовые фонари, канаусовые одеяла и чистые подушки; обитательницы одеты в открытые бальные платья, опушенные мехом, или в дорогие маскарадные костюмы гусаров, пажей, рыбачек, гимназисток, и большинство из них – остзейские немки, – крупные, белотелые, грудастые красивые женщины. В «Журавлине» берут за визит три рубля, а за всю ночь – десять.
Три двухрублевых заведения – Софьи Владимировны, «Старо - Киевский» и Анны Марковны – несколько поплоше, победнее. Стоят они на Второй Пролетарской. Остальные дома по улице – рублевые; они еще хуже обставлены. А здесь, на Третьей Береговой, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и прочий серый народ, берут за время пятьдесят копеек и меньше. В этом доме совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы, с полу провалившимися носами, с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин, наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.
Сейчас уже полдень. Весь дом погружен в сон после очередной рабочей ночи. В парадной меня встретил швейцар - древний старик, который был немедленно отправлен за хозяйкой. Служивые остались у входа, за дверью, я же вошел один. Пока ожидал приема, взглянул на помутневшее зеркало, стоявшее у стены с облезшими обоями в желтый цветочек. На меня смотрел среднего роста мужчина, худощавый, но поджарый. Каждодневные упражнения и постоянный голод благоволили. Глаза зеленые, нос прямой, густые русые усы вскручены, подбородок поднят. Возможно, дамы нашли бы меня даже симпатичным, несмотря на мой наряд, напоминавший скорее работника ткацкой мануфактуры, уснувшего в хлеву, ежели служивого. Я, по обыкновению, пригладил сюртук, застегнул пуговицу на жилете и поправил серый картуз. Самотканые штаны лучше заправил в яловые сапоги. К дамам пришёл как никак. Нога нещадно болела, что даже пришлось прислонить спиной дверной косяк, давая себе отдохнуть.
Через минуты четыре с половиной вышла и сама хозяйка заведения – Эмма Эдуардовна. Ей лет под шестьдесят. Она очень мала ростом, но шибко толста: ее можно себе представить, вообразив снизу вверх три мягких студенистых шара – большой, средний и маленький, втиснутых друг в друга без промежутков; это – ее юбка, торс и голова. Странно, что глаза у нее блекло - голубые, совершенно девичьи, даже детские, но рот старческий, с отвисшей
