Сооружение венчал круглый купол, и над ним маленькая башенка с единственной золотой маковкой и крестом.
Смотрелось это всё очень даже. Никак Гучков с Морозовым миллионы приложили.
Выкрашено архитектурное чудо было в ярко-жёлтый цвет.
— Матвей Казаков строил, — просветила образованная младшая тигрица.
Значит, до Морозовых.
Народу действительно было изрядно: дамы в зелёных сарафанах и платках и джентльмены в черных молельных кафтанах. Уважаемую семью пропускали вперед, а Морозовы, держали Сашу в центре компании, закрывая собой неведомое ему несоответствие старообрядческому идеалу.
Внутри храм был украшен тонкими берёзками у иконостаса и возле колонн. По полу рассыпала свежая трава. Так что запах стоял, как на сенокосе.
К амвону всё же подошли. По золотому иконостасу, поверх икон шёл толстый шнур, завязанный на вратах брутальным узлом с большими сургучными печатями, и над них висел ржавый амбарный замок.
— Это и есть запечатанный алтарь? — тихо спросил Саша.
— Да, — кивнул Савва Васильевич, — батюшка ваш сказал: «Если не переходят в единоверие, то и алтари им не нужны».
Саша вздохнул и промолчал.
Они отошли в сторону, за колонну, и Саша начал украдкой разглядывать храм из-за широких купеческих спин.
Толстые прямоугольные колонны были расписаны в древнерусском стиле, огромные бронзовые люстры свисали с церковного свода, сквозь высокие окна бил утренний свет. Так что свечи в люстрах были потушены, однако горели в подсвечниках перед иконами.
К запаху травы примешивался медовой аромат воска.
— Сразу после постройки он больше был, — заметила Мария Федоровна, — и оказалось, что он больше Успенского собора в Кремле. Тогда Екатерина Вторая приказала восточную алтарную часть сломать, вместо пяти глав сделать одну и понизить шпиль. Вот и получилось так приземисто.
— Всё равно красиво, — возразил Саша.
У запечатанных царских врат появился священник в зеленом одеянии, к аромату свежей травы примешался запах ладана, и дьякон пропел: «Миром Господу помолимся!»
Савва Васильевич поднял указательный палец вверх, как Иоанн Предтеча, мол, сейчас слушайте внимательно, Ваше Высочество.
И дьякон продолжил:
— О Державном Государе нашем императоре Александре Николаевиче, о супруге его Государыне Императрице Марии Александровне, о матери его Государыне Императрице Александре Фёдоровне, господу помолимся!
— Господи помилуй! — подхватили на клиросе.
Саша, которого целый год каждое воскресенье таскали в церковь, и который сотни раз слышал эту молитву, припоминал, что у «никониян» она звучала немного иначе и содержала перед титулами эпитеты «балгочестивейший» или «благочестивейшая». Но не стал придираться по мелочам.
— О Государе Цесаревиче и Великом Князе Николае Александровиче и о всем Царствующем Доме Господу помолимся! — продолжил дьякон.
И Савва Васильевич выразительно посмотрел на Сашу, мол, вот, а вы сомневались! Мы государю императору несмотря ни на что шибко преданные.
Хотя Саше казалось, что единственное желание, которое может быть у местного общества, это насрать Папа́ в корону. И хороша ли подобная покорность? Может лучше в корону насрать?
— Я услышал, — кивнул он.
— Только вы не говорите государю, Ваше Высочество, что у нас священники в ризах, — шёпотом попросил старший Морозов. — Запрещены нам ризы. «Публичное оказательство раскола», — говорят.
— Не скажу, — пообещал Саша.
Приглушенно запел хор. Как-то непривычно, иначе, чем у «никониян».
— А почему так тихо? — вполголоса спросил Саша.
— Запрещено нам петь, — объяснил Савва Васильевич. — «Публичное оказательство».
— Ну, какое же публичное, если в церкви?
Морозов вздохнул и пожал плечами.
— Пусть в полную силу поют, — попросил Саша. — Я не скажу.
Морозов шепнул что-то Ульяне Афанасьевне, а она, видимо, передала другим.
И хор грянул.
Без полифонии, на один голос, и только мужские голоса. Звучало примерно, как «Вставай страна огромная!»
Уж, не вдохновлялся ли автор старообрядческими песнопениями?
Сейчас все сойдут с клироса, облачатся в кольчуги, подпояшутся мечами и пойдут на смертный бой.
— У вас женщины в храме не поют? — спросил Саша.
— Не поют, — кивнул Морозов. — Ибо сказал апостол Павел: «Женщина в церкви да молчит!»
Саша подозревал, что в семьях у них несколько иная ситуация.
— Это знаменное пение, — пояснил Савва Васильевич, — по крюкам поют.
— По крюкам?
— Не по нотам, — объяснила Мария Федоровна, которой вообще-то положено было молчать, — у нас своя нотная грамота.
Но Морозов-старший только важно кивнул.
Саша почувствовал на себе чей-то взгляд. Буквально в пяти метрах стоял купец Козьма Терентьевич Солдатенков. Сашина физиономия была не столь раскручена, как у Папа́ и Никсы, и он надеялся остаться неузнанным, но похоже тщетно. Солдатенков сдержанно поклонился. Саша приложил палец к губам. Купец кивнул.
Толпа начала истово креститься и кланяться в пояс. Саша успевал за ними слабо, да и пальцы привычно норовили сложиться в троеперстие.
Наконец, присутствующие кинули перед собой подручники, пали на колени и склонились в земном поклоне. Сплошной ряд спин и частей тела с менее благородным названием живо напомнил Курбан-Байрам в Москве на проспекте Мира.
Ульяна Афанасьевна, конечно, предупредительно положила подручники и перед ним, но Саша не смог себя заставить и вжался в стену. Присутствующие кажется были погружены в молитву и не особенно замечали окружающее.
Она-то заметила, естественно, и, поднявшись на ноги, посмотрела с упреком.
Где-то за колоннами, по другую сторону от алтаря, Саша заметил фиолетовую полотняную палатку с золотыми парчовыми дверями, похожую на шатёр Шамаханской царицы из мультфильма «Золотой петушок». Вскоре к палатке начала выстраиваться очередь из священников и детей. Саша никогда бы не догадался зачем, если сам не стоял к причастию каждое воскресенье.
Служат, конечно, обедню. Саша усмехался про себя. Народ русский, может, на рожон и не попрет, но как обойти дурацкий закон всегда придумает.
— Это походная церковь атамана Платова, — шепотом пояснила Мария Федоровна, проследив за его взглядом, — он всегда возил её в своем обозе, а потом завещал Рогожскому кладбищу.
— Граф Платов был старовером? — спросил Саша.
— Конечно, — шепнула тигрица, — об этом все знают.
Новость показалась Саше сомнительной. Прежде всего потому, что он раньше об этом не слышал, да и у Лескова старообрядчество Платова, много помогавшего Левше, нигде не упоминалось.
Но то было при либеральном Александре Павловиче, так что чем черт не шутит.
— Святые дары там освящаете? — спросил Саша.
— Вы не говорите об этом, хорошо? — попросила Мария Федоровна.
— Не скажу, — пообещал он.
Ближе к концу службы к Морозовым просочился старик в черных одеждах до пят. На голове — черное покрывало, отороченное красной тесьмой по краям, в одной руке лестовка, в другой клюка. Скрюченные пальцы обтянуты жёлтой, словно пергаментной кожей. Седая борода до середины груди, горящий взгляд.
Савва Васильевич и всё его семейство почтительно поклонились старику.
А тот подозрительно посмотрел на Сашу.
— Отрок кто тебе? — спросил он Морозова.
— Правнук мой: Саша, — объяснил Савва Васильевич, — Елисея, старшого моего, внук.
— Правнук значит? — переспросил черный старик. — У французского курафера стрижется правнук-то! И земных поклонов не кладёт. Говорил я тебе Савва: не доведут миллионы твои до добра!
— Накажу Елесе, — вздохнул Савва Васильевич, — чтоб за внуками смотрел получше.
— А что говорят, что царевич у тебя ночевал? — поинтересовался старик.
Саша напрягся.
— Правду говорят, — признался Морозов. — Ночевал, не побрезговал.
— Не им, немцам, нами брезговать! — сказал чернец.
— То государев сын, — заметил Савва Васильевич.
Старик окинул Сашу взглядом. И покосился на запечатанный алтарь.
