— Что в этом удивительного?
— Ты посмотри на себя в зеркало, Никса! В переводчика при коллегии иностранных дел я еще поверю. Но не в токаря!
— Вообще-то столяра. Но не бог весь что: палку выточить.
— Ладно, гражданин Романов. Если нас свергнут, с голоду не умрем. Главное, чтобы не расстреляли.
С крыльца послышались голоса. Один принадлежал Зиновьеву, а во втором Саша узнал голос Григория Федоровича Гогеля.
Вскоре Гогель показался в дверях.
— Николай Александрович, Александр Александрович, вас желает видеть Ее Императорское Величество Мария Александровна!
Глава 14
— Ну, пойдем к мамá, — сказал Никса.
Вот и гостиная императрицы. Эркер с тремя окнами, выходящими в сад. Белые шторы в цветах сирени и такая же обивка диванов и кресел… Почти стиль «Прованс». Если бы не готическая мебель с деревянной резьбой, тяжелая бронзовая люстра со многими свечами и итальянские пейзажи на стенах.
Мамá на диване в окружении нескольких дам. Царь тоже здесь: за отдельным столиком играет в карты со статным стариком. У него седые усы и пышные бакенбарды.
Объятия: сначала с папá, потом с мамá…
То, что мамá его не очень жалует, Саша предположил еще в первый день, когда она, придя его проведать, задержалась очень ненадолго, а потом вовсе не проявляла к нему интереса, так что Саша быстро понял, что он на положении гадкого утенка. Зато Никсу Мария Александровна непрерывно гладила взглядом. Не то, чтобы было завидно, скорее немного больно.
В центре комнаты стоял рояль, и Саша тут же заподозрил, что он не зря там стоит.
— Саша, Григорий Федорович говорил, что ты сегодня играл в библиотеке какую-то прекрасную пьесу, — сказала императрица.
— «К Элизе», — кивнул Саша.
— Сыграй, пожалуйста!
Саша положил руки на клавиши и попытался забыть обо всем, кроме музыки и пейзажа за окном. Кажется, ни разу не ошибся.
Когда он закончил, все смотрели на него, как на эльфа из Лориэна. Даже взгляд мамá стал почти таким же, как на старшего сына.
И только Никса ухмылялся: «Ну, это же Саша! Он еще не такое умеет!»
— Саша, ты говорил, что это Бетховен? — спросила императрица.
— Да, мамá.
Кажется, он впервые назвал ее «мамой».
— Но никто не знает этой пьесы… ведь так?
И она обвела глазами дам, государя и его карточного соперника.
Все согласно молчали.
— Я не могу этого объяснить, — сказал Саша. — Я просто ее помню, и помню, что это Бетховен. Вряд ли я ошибаюсь.
— Сыграй еще раз, — попросила Мария Александровна.
Саша послушался. Кажется, получилось еще чище.
— Ты сможешь записать ноты? — спросила мамá.
— Да, постараюсь. А есть тетрадь с линеечками?
— Я сейчас пошлю за ней.
— И можно карандашом? А то я боюсь испортить лист.
— Ладно, — вздохнула государыня.
Нотную тетрадь принесла дама, которую Саша сразу выделил среди остальных. Во-первых, ей было явно под тридцать. Во-вторых, на фоне окружавшего мамá цветника она была вызывающе некрасива: круглое лицо, слишком крупный нос, слишком волевой для дамы подбородок. В общем, никакой возвышенной утонченности. Хотя, если бы не цветник, она бы сошла за вполне обычную и даже милую женщину.
У дамы был высокий лоб и рыжеватые волосы. И зеленое платье шло к этим волосам. А на плече был приколот голубой атласный бант с вензелем: алмазная буква «М», увенчанная императорской короной.
Но привлекали в даме не алмазы, не шелка и не вензель императрицы, а глаза: слишком умные для светской гостиной.
— Как вас зовут? — тихо спросил Саша.
— Вы меня не помните, Ваше Императорское Высочество?
— А должен?
— Это Анна Федоровна Тютчева, — представила мамá. — Моя фрейлина.
— Вы не родственница Тютчева? — спросил Саша.
— Тютчевых много, — улыбнулась фрейлина.
— Вы ошибаетесь, Анна Федоровна, — сказал Саша. — Тютчев один. Хотя, честно говоря, не мой поэт. Уважаю, но не люблю. Понимаю, что гениально, но умом, а не сердцем.
— Вы льстите моему отцу, — заметила Анна Федоровна.
— Льщу тем, что не люблю? — усмехнулся Саша.
— А, что Вы из него помните? — спросила Тютчева.
— Что и все: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…»
— Прекрасно! Но это не он.
— Не может быть! Неужели я опять что-то напутал? А «Русская география» тоже не его?
— «Русская география»?
— Ну, как! Прямо квинтэссенция определенных взглядов:
Москва и град Петров, и Константинов град —
Вот царства русского заветные столицы…
Но где предел ему? и где его границы —
На север, на восток, на юг и на закат?
— Да, его, — кивнула Анна Федоровна. — Только оно… не опубликовано.
— Даже не знаю, что на это сказать. Честно говоря, терпеть не могу это стихотворение. Мне каждый раз вспоминается высказывание Николая Павловича. За точность цитаты не ручаюсь, но что-то вроде: «Константинополь для России, как слишком узкие панталоны, даже, если ты в них влезешь, ты в них не останешься».
Тютчева усмехнулась.
— Реализм никогда не был сильной чертой моего отца.
— Простительно для поэта, — улыбнулся Саша.
— А, какой поэт ваш? — спросила фрейлина.
— Ну, кроме Пушкина, который для всех, ибо гений, вы будете смеяться: Некрасов. Хотя, если ваш отец для меня слишком правый, Некрасов иногда слишком левый. Когда я читаю: «дело прочно, когда под ним струится кровь», так и хочется возразить: «Кровь — не критерий истины». Сколько крови было пролито во имя ложных идей! Но «честно ненавидеть и искренно любить» стараюсь.
— Но Некрасов… — начала Тютчева.
— Груб да? — продолжил Саша. — Мой вкус не лучше. Да, я понимаю, что ему, как до неба, и до пушкинского совершенства, и до утонченности вашего батюшки, но мне это близко.
— А Лермонтов? — спросила Анна Федоровна.
— Он прекрасен, но в нем слишком много черной романтики. Это такая красота вампира на кладбище: мраморный лик и глаза, в которых отражается адское пламя. Но, если бы он прожил подольше, наверняка бы поднялся и до пушкинского здорового взгляда на мир, и до пушкинского оптимизма. Дуэли надо как-нибудь построже запретить. Ну, что такое гауптвахта!
— Сметная казнь?
— Смертная казнь за убийство на дуэли? Это смешно! «Смертная казнь не изменяет числа убийц». Это цитата, чья не помню. Не изменяет, если это смертная казнь за убийство. Если за что-то иное — увеличивает.
— Палач — убийца многих. И остается убийцей. Так что уменьшает.
— Само наличие должности палача есть мерзость, которая делает причастным к убийству все общество. Так что увеличивает. В миллионы раз.
— А, что вам нравится у Лермонтова? — спросила Тютчева.
— Не то, чтобы нравится, — очень тихо сказал Саша. — Здесь это слово вообще не применимо. Скажем так, производит впечатление. Вот, например:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон…
Тютчева побледнела и скосила взгляд на царя. Говорили вполголоса, так что папá продолжал увлеченно резаться в карты.
Зато императрица и Никса все слышали. И первая смотрела со смесью удивления и ужаса, а Никса — с тонкой усмешкой. Ага! Лисий взгляд. Уже видел.
— Честь и хвала автору за то, что он понимает, что этот год — черный, — прокомментировал Саша. — Что в России это не будет веселым бескровным фестивалем под красными флагами.
— Это стихотворение не опубликовано, — заметила Тютчева.
