Но тот, кто может сжечь чужих, и своих сожжет, не поморщившись.
— Это, наверное, один из вечных русских вопросов, — предположил Саша. — «Кто виноват?», «Что делать?» и более конкретно: «Что делать, если твоя страна не права?». Частный случай предпоследнего. На митинг выйти, точно зная, что тебя посадят на многие годы? Отказаться выполнять приказ? Закрыть собой? Красноречиво замолчать? Громко уехать?
Глава 3
— Не стоит, — сказала Жуковская.
— Конечно не стоит. Потому что саморазрушение все это. Или как минимум самоустранение. Так что? Молчать и ждать?
— Что-то делать, — сказала хозяйка. — Без саморазрушения.
— Ну, да. Теория малых дел. Открывать физмат школы. Пока не закроют.
— Вы читали Торквато Тассо? — спросила она.
— Нет, хотя много слышал. «Освобожденный Иерусалим»?
— Да.
— И что там натворили «освободители»?
— Ворвались в город и перебили всех жителей без различия народностей и вер: мусульман, евреев, православных. Есть средневековая миниатюра с кровавой рекой, которая вытекает из ворот Иерусалима. Крестоносец вешал на дверь дома щит, что означало: внутри — только его добыча. И никто больше не смел туда войти. Завоеватели врывались в дома, закалывали хозяев, с женщинами и детьми, или сбрасывали их с крепостных стен. На улицах лежали груды тел: мертвые вместе с живыми. Улицы и площади были усеяны обезображенными трупами с отрубленными головами. Одну синагогу сожгли со всеми, кто в ней был.
— И автор, который полностью на стороне крестоносцев. Как он выкручивается? Замалчивает?
— Нет. Совсем нет:
'Все кровью истекает, все полно
Резнёю беспощадной; всюду груды
Остывших тел в смешении с телами,
Хранящими еще остаток жизни'.
Жуковская процитировала это по-французски.
— Мне перевести? — спросила она.
— Нет, я понял, — сказал Саша. — По крайней мере, основной смысл. С французским у меня все-таки несколько лучше, чем с немецким. Я всегда мечтал о девушке, которая бы знала, кто такой Торквато Тассо, могла пересказывать его, не бледнея, и цитировать по-французски.
— Здесь все знают, кто такой Торквато Тассо, — заметила она, слегка покраснев.
— Этого совершенно не может быть, — возразил он. — В Байрона я еще поверю, в Шекспира — тоже. Я поверю даже в Данте и Петрарку. Но не в Торквато Тассо! Так как он оправдывается?
— Это Божья кара за вероотступничество, а крестоносцы — только орудия в руках Господа:
'О суд Небес! Чем долее ты терпишь,
Тем тягостней возмездие твое:
Ты гнев в сердцах воспламеняешь кротких,
Ты направляешь меч твоих сынов'.
— На Бога вину переложить — это, конечно, остроумно, — заметил Саша. — Господь все стерпит. Ну, да! Ну, да! Иуда — тоже только орудие в руках Божьих, ведь без него не было бы ни крестной жертвы, ни спасения человечества. Непонятно только, почему он проклят, а не прославлен как святой.
— Вы очень странно все трактуете, — заметила Жуковская. — Я никогда такого не слышала.
— Просто довожу эту логику до конца.
— Да, — кивнула она. — Божий промысел не снимает вины.
Послышался стук в дверь. И в комнате возникла Глаша.
— Барышня, мне открывать?
Жуковская, кажется, растерялась и вопросительно взглянула на Сашу.
— Мы ничего предосудительным не занимаемся, — заметил он, — так что не вижу оснований прятать меня в шкафу.
— Посмотри, кто там! — бросила она служанке.
Глаша ретировалась к двери и открыла.
— Ваше превосходительство! — послышалось из прихожей.
— Это генерал Гогель, — доложила служанка.
Саша встал и вышел навстречу Григорию Федоровичу.
— Вас обыскались, — пожаловался гувернер. — Что вы здесь делаете?
— Ну, что могут делать вместе мальчик и девочка гимназического возраста? — поинтересовался Саша. — Обсуждаем Торквато Тассо естественно. Поэму «Освобожденный Иерусалим».
Гогель посмотрел внимательно, видимо, чтобы убедиться, что возраст действительно гимназический.
— А! — сказал он. — И всё?
— Вы проходите, Григорий Федорович, — пригласил Саша. — Чайку?
Жуковская привстала и протянула Гогелю ручку для поцелуя. Он галантно коснулся её губами.
— Какой чай, Александр Александрович! — возмутился гувернер. — Половина двенадцатого.
— Я тоже думаю, что время совершенно детское, — согласился Саша. — Да, это не всё. Еще мы говорили о грехе.
— О грехе? — испугался Гогель.
— Крестоносцы, взяв Иерусалим устроили там резню и грабеж. Вот мы и обсуждали, является ли это грехом, если во славу божию, и была ли на то Господня воля.
— Ещё Его Высочество попросил у меня помощи с немецким, — перевела Жуковская разговор на менее скользкую тему. — А я не посмела ему отказать.
— Да, — согласился Саша. — Сначала я попросил Александру Васильевну быть моей спасительницей от немецкого языка, поскольку получил письмо от академика Ленца.
— С немецким и я бы мог помочь, — сказал Гогель.
— Конечно, — сказал Саша, — но я решил, что это не для солдата. Только дама может найти верный тон в переписке с университетским профессором и европейской знаменитостью.
— Написали ответ? — спросил Гогель.
— Да, конечно, — кивнул Саша.
И забрал письма с секретера.
— Вам надо возвращаться, — сказал гувернер. — Прощайтесь.
Саша вздохнул.
— До свидания, Александра Васильевна, — сказал он. — Мне бесконечно горько покидать вас столь неожиданно. Надеюсь, что у нас ещё найдется, что обсудить из истории мировой литературы.
И слегка поклонился.
А она присела в церемонном реверансе.
— Я надеюсь на вашу скромность, — сказал Саша Гогелю, когда они спускались в детскую на второй этаж. — Говорить ту не о чем, но Токвато Тассо — это сложно. Как бы чего попроще не выдумали.
— Николай Васильевич тоже знает, что вы пропали, — заметил Гогель.
— Зиновьев тоже человек чести.
— Но мы обязаны…
— Папа́ я беру на себя. Думаю, он меня поймет.
В последнем Саша совсем не был уверен.
— И что написал Ленц, Александр Александрович?
— Что, если уж я переписываю его учебник, неплохо бы назначить его ответственным редактором, поскольку я недостаточно опытен, чтобы делать это без его супервайзинга.
— Без чего? — растерялся Гогель.
— Бесценных консультаций. И я с этим совершенно согласен. Его же учебник.
— Вы переписываете учебник академика Ленца? — поразился Гогель.
— А Соболевский не говорил? Он мне немного помогает.
— Нет, пока.
— Учебник, к сожалению, слегка устарел.
17 апреля в день рождения государя был большой выход. Так что вернулись в Зимний.
Члены царской семьи и придворные собрались в Малахитовой гостиной.
Было утро, но солнце давно взошло и заливало город ослепительным светом. По синей Неве плыли редкие бело-голубые льдины, невероятной толщины и чистоты. Говорят, такие приносит с Ладоги.
Жуковская была здесь. В придворном платье: верхнем — из пурпурного бархата с золотым шитьем, нижнем — расшитым тем же узором белым атласе. Рукава с разрезом, как у Василисы Премудрой из сказки. И на голове что-то золотое, похожее на небольшой кокошник, и с него падает почти до пола тончайшая белая вуаль. И на плече голубой бант с шифром императрицы.
Саша улыбнулся и слегка поклонился ей, не решившись подойти ближе. Учитывая обстоятельства, чтобы не усугублять.
Отреагировать она не успела, потому что в зале появился Папа́ в окружении военных и пришлось приседать в реверансе.
Царь сиял не хуже позолоты потолка, люстр и капителей.
— Дама и господа! — сказал он. — Ведень взят. Только что поручик граф Ферзен привез подробности.
И Папа́ ласково взглянул на стоящего рядом молодого офицера.
Присутствующие ответили радостным «ура».
— Генералу Евдокимову, который командовал осадой, — прибавил император, — пожалованы орден Святого Георгия третьей степени и графское достоинство.
