— Нормально? — спросил Саша.
— Вполне, — кивнула Жуковская. — Только мне кажется, что к русскому принцу они тоже прислушаются.
— Может быть, — согласился Саша. — А на каком языке писать? Немецкий у нас язык науки? Знают ли итальянские профессора сие варварское наречие?
— Можно на двух языках написать: немецком и французском, — предложила хозяйка.
— Можно. С вашей помощью. На французском я уже могу худо-бедно общаться с друзьями, но не с профессорами университетов Италии.
— Хорошо, — кивнула Жуковская. — Напишу.
— Интересно, сколько в Италии университетов? Ведь наверняка в каждом городишке на вершине каждой уважающей себя горы.
— Не знаю, — улыбнулась Жуковская.
— Мне кажется, он из Турина. Но я совсем в этом не уверен.
— Значит, прежде всего пишем в Турин. В письме к Ленцу оставляем про письма в итальянские университеты?
— Конечно. Надо же польстить мэтру.
— «У меня нет никаких научных заслуг», — продолжила Жуковская, — «так что, конечно, не мне переписывать ваш учебник, любезнейший Эмиль Христианович, однако мы с моей тетей Еленой Павловной собираемся открыть физико-математическую школу имени Магницкого для тех гимназистов, которые в состоянии освоить интегральное исчисление. Думаю, таких найдется немало. Я надеюсь, что это поднимет престиж физико-математического образования, к сожалению, до сих пор недостаточно оцененного. И для школы Магницкого нам нужен новый учебник. Если вы позволите, я могу высказать свои соображения на эту тему, и буду счастлив, если вы согласитесь стать его редактором. Академик Остроградский уже согласился помочь нам с составлением задач для вступительных испытаний по математике».
— Нормально? — спросил Саша.
— Вас не зря сравнивают с Петром Великим, — заметила Жуковская.
— Пока у меня заслуг для этого примерно столько же, сколько для переписывания учебника Ленца. А эффективность, наверное, будет не лучше. Я где-то читал, что большая часть проектов Петра Алексеевича умерла вместе с ним. Что в общем естественно для авторитарной модернизации. Модернизация быстро растворяется в воздухе, и остается один авторитаризм.
— Вы не правы, Ваше Высочество! — заметила Александра Васильевна. — От него многое осталось. Посмотрите вокруг! Это не допетровская Русь.
— Ампир, классика, барокко… что там ещё? Да, окно в Европу пока функционирует, и по балтическим волнам за лес и сало к нам еще что-то возят. Но не сомневаюсь, что со временем найдется человек, который заколотит его обратно. Ибо наносное.
— Почему вы так думаете?
— Потому что Европа — это не мебель с кривыми ножками, не кринолины под юбками и даже не сортиры со спуском. Это государственные институты, гражданские свободы и доверие друг к другу.
— Я читала вашу конституцию, — тихо сказала Жуковская.
— Рукописный вариант?
— Да.
— Интересно, сколько их… и как?
— Очень радикально.
— Это сейчас так кажется. Лет через десять лежания в пыли будет смотреться махровым монархизмом.
— Мой отец всегда был сторонником самодержавия, — заметила Жуковская, — но не самовластья.
— И в чем тонкая разница?
— Самодержец может принимать любые законы, но обязан сам им следовать.
— Слишком велик соблазн в каждом неудобном случае принимать новый закон. Впрочем, для этого необязательно самодержавие, и ручные парламенты бывают. Но самодержавие значительно ускоряет процесс.
— Не всегда. Честный человек не будет этого делать.
— Честным людям вообще не нужны законы. Как говорится, церковь для грешников.
— Вы часом не анархист? — усмехнулась Жуковская.
— В анархизме есть рациональное зерно, в том, что касается самоорганизации общества. Но воры и обманщики не позволят нам обойтись без власти. Я недостаточно верю в человечество, чтобы быть анархистом.
Небо за окном из лимонного и бирюзового стало синем, и хозяйка зажгла свечи, белые и коптящие. В комнате запахло горелым жиром. Саша поморщился.
— Я много читаю, — извиняющимся тоном сказала Жуковская, — и мне не хватает восковых свечей. Вы не думайте, нам их выдают. Четыре белых, одну желтую и три сальных на день.
— Потерплю, — сказал Саша. — А что же в крестьянских домах жгут? Лучины?
— Не только в крестьянских.
Жуковская села за секретер и взяла примерно такой же письменный прибор, который Саше на гауптвахту передала Мама́. Написала немецкий вариант письма Ленцу и отдала Саше.
Он пробежал глазами, понял процентов десять, но решил довериться переводчице.
— Да, есть в этом мире вещи совершенно для меня недоступные, — заметил он.
— Почему недоступные? — спросила она. — Я не сомневаюсь, что вы выучите немецкий.
— Немецкий выучу. Но почерк! Уважаемый учитель Лагузен, конечно, несколько поправил дело, но все равно кощунство подписывать этот каллиграфический шедевр моими недостойными каракулями.
— Не такой уж хороший у меня почерк, — скромно улыбнулась Жуковская.
— Все познается в сравнении, — вздохнул Саша.
И подписал: «Всегда ваш, с неизменным почтением Вел. кн. Александр Александрович».
Она взглянула, подавила смешок, но глаза засмеялись.
— Во-от, — сказал он.
— Важно не как подписывают, а кто подписывает, — серьезно возразила она.
Перешли к письму к профессорам Туринского университета. Жуковская написала оба варианта: на французском и на немецком, а Саша коряво подписал.
— Мне кажется, вы чем-то расстроены, — заметила она. — Это из-за сальных свечей?
— Бросьте! Как может расстроить такая мелочь? Если я вас не очень обременяю, давайте еще чаю попьем.
И они вернулись за чайный столик.
— Александра Васильевна, чем делать, если твоя страна не права? — спросил он.
— Что вы имеете в виду?
И он рассказал ей историю штурма Герменчука.
— Я вас не шокировал?
— Я кажется слышала о ней. Но это ведь дела давно минувших дней.
— Прошло чуть больше четверти века. Еще живы свидетели и участники. Еще ходят по земле те, кто поджигал и, кто отдавал приказы, еще живы те, чьи родственники погибли в огне.
— Я уверена, что больше такого не было, — сказала она, — и не будет.
— Может быть и не было, — согласился Саша. — А вот насчет не будет…
Он задумался.
В свое время он вполне обывательски воспринимал Чеченскую войну. Да, конечно, ничего хорошего в этом нет, и его старые друзья, выходящие с плакатиками «Нет войне», имеют на это право. Но чеченцы же взорвали дома!
Саша конечно читал расследование «Московского комсомольца» про то, что дома взорвал Лужков, но это казалось полным абсурдом. Потом появилось еще одно тут же запрещенное расследование на ту же тему, но у Саши все руки не доходили его прочитать, но он его, конечно, скачал и на ноут сохранил. Потом автор сего был убит весьма оригинальным способом, что придало веса расследованию.
Но времени прочитать так и не нашлось. Да и не хотелось тратить время на явную конспирологию.
А потом стали просачиваться другие факты. Удар ракетой «Точка У» центру Грозного осенью 1999-го. С погибшими на центральном рынке, у почты, в мечети, на автостоянке и в роддоме. Удар в январе 2000-го по городу Шали, где чеченцы собрались на митинг, тоже «Точкой У».
Гибель сотен людей. Не 72-х комбатантов. Сотен. В том числе мирных жителей.
Почему он тогда не знал об этом? Почему узнал много позже и случайно? Ведь всегда новости читал. Неужели просто не хотел впускать в свой информационный пузырь то, что никак не соответствовало его представлениям не о морали даже, просто о норме.
Неужели принял на веру фразы про то, что там были боевики и сочувствующие? Про то, что на рынке был тайный склад боеприпасов? Неужели эмоционально отреагировал на словосочетание «антироссийский митинг» и вытеснил в подсознание.
Ну, конечно антироссийский. Какой же еще, если война?
Или все затмила победа? Через несколько дней город Шали перешел под контроль федеральных войск. И сейчас поискать ещё эту инфу. Словно не было.
