Саша усмехнулся.
— Я помню эту историю, — признался он. — Читал, кажется, у Карлейля.
— Вы читали Томаса Карлайля? — поинтересовался граф.
— Конечно, — кивнул Саша. — Как можно такое не читать! Я его помню не блестяще, но историю героев прериаля невозможно забыть. Рядом можно поставить разве что казнь Дантона и подвиг Шарлотты Корде.
Гогель посмотрел с некоторым удивлением. «Французскую революцию» он у Саши не видел.
— Значит, всё-таки подвиг? — спросил граф.
— Убийство Марата? — поинтересовался Саша. — Конечно. Мало того, что он был фанатиком, так ещё и отправил на смерть Лавуазье. Из мелкой зависти. Потому что Лавуазье был серьёзным учёным, а Марат — шарлатаном, лечившим «животным магнетизмом».
— Лавуазье был казнён как откупщик, — заметил граф.
— Формальная причина не важна вообще, — возразил Саша. — Уж, не говоря о том, что это обратное действие закона. Люди занимались при монархии вполне законной деятельностью: собирали налоги по воле короля. А потом их за это казнили.
— Мне показалось, что вы восхищаетесь Французской революцией, — заметил Строганов.
— Некоторыми её деятелями — да, — согласился Саша. — А сама революция — предмет не для восхищения, а для изучения. Это учебник. По большей части того, как не надо. Не стоит созывать Генеральные штаты, чтобы поднять налоги для приведения в порядок финансов, которые сам и расстроил. Вообще стоит, но не для этого. Вот уж действительно бить окна в горящем доме.
Не стоит запирать зал заседаний, потому что всегда найдётся Зал для игры в мяч, а те, кто там соберутся, будут куда радикальнее прежних.
Если же начал репрессии, тебе их не миновать: тот, кто ставит гильотину на площади — ставит её для себя.
— Вы на редкость разумно рассуждаете для своего возраста, — польстил граф.
— Спасибо! — улыбнулся Саша. — Так что там дальше? Как ваш отец стал якобинцем, Наталья Павловна?
— В январе 1790-го Ромм основал Клуб друзей закона, — продолжила графиня. — И в списке первых членов клуба было и новое имя его воспитанника.
— Это был якобинский клуб? — поинтересовался Саша.
— Ещё нет, — сказала Наталья Павловна, — но они стремились влиять на ход голосования в Национальном собрании.
— Сколько же лет было вашему отцу? — спросил Саша. — Шестнадцать?
— Да, — улыбнулась графиня. — Так что трудно назвать это его разумным выбором.
— Мне меньше, — усмехнулся Саша, — но граф считает, что я достаточно разумен.
— В июне того же года Ромм устроил праздник в честь годовщины клятвы в зале для игры в мяч, — продолжила Наталья Павловна. — Вы ведь помните, что это за клятва, Ваше Императорское Высочество?
— Конечно, — кивнул Саша. — Депутаты дали клятву не расходиться, пока не выработают конституцию.
— Да, — кивнула графиня. — И на этом празднике Ромм познакомил папа́ с Дантоном и Робеспьером. И отец был среди тех, кто подписал обращение «Общества друзей клятвы в Зале для игры в мяч» к Национальному собранию Франции.
— Супер! — сказал Саша. — Я не поклонник Робеспьера, но я бы хотел оказаться там, в эпицентре событий.
— Это ещё не всё, — вздохнула Наталья Павловна. — Заседания Клуба друзей закона происходили в доме Теруань де Мерикур.
— Кажется, она участвовала во взятии Бастилии? — предположил Саша.
— Да, — сказала графиня, — и в походе женщин на Версаль.
— Это когда в Париж не завезли хлеб?
Наталья Павловна кивнула.
— Женщины, всю ночь простоявшие в очередях у булочных, двинулись на Версаль с ружьями, пиками и пистолетами, выкрикивая: «Хлеба!». Теруань де Мерикур была в большой шляпе, украшенной перьями, а на её мужском поясе висела сабля и два пистолета.
Саша усмехнулся.
— А папа́ был слишком юн, чтобы не влюбиться, — продолжила графиня. — Хотя «красная амазонка» была старше него на 12 лет. Он купил для Клуба библиотеку (на деньги отца), которой и заведовал. А в августе 1790-го вступил в Клуб якобинцев, и в подтверждение ему был выдан диплом за подписью председателя и трех секретарей.
— Насколько он был самостоятелен в этом решении? — спросил Саша. — Или это было частью системы воспитания мсье Ромма?
— Конечно, он был под влиянием гувернера, но его якобинство было более, чем серьёзным. Он перевёл на русский язык «Декларацию прав человека и гражданина» и восхищался речами Мирабо.
— Ну, Мирабо — всё-таки не Робеспьер, — заметил Саша. — Был убежденным монархистом и выступал за вето короля.
— Папа́ считал его гением и мечтал когда-нибудь стать Мирабо для России. В конце концов слухи о русском якобинце дошли до российского посланника в Париже. А от него — до императрицы Екатерины Алексеевны.
Глава 26
— Государыня сразу всё поняла, — продолжила Наталья Павловна, — и поручила передать петербургскому губернатору генералу Брюсу, чтобы тот сказал моему деду, что учитель его сына Ромм, сего человека молодого, ему порученного, вводит в клуб Жакобенов и Пропаганды, учрежденный для взбунтования народов противу властей, чтобы он сына своего из таковых зловредных рук высвободил, а граф Брюс того Ромма в Петербург не впустит.
Дед мой послушался, конечно, приказа императрицы, а Ромм с воспитанником подчинились приказу деда, покинули Париж и поселились в маленькой деревушке Жимо в Оверни.
Там заболел и умер старый слуга отца — Клеман. Ромм не допустил к умирающему священника и устроил гражданские похороны.
— Как же быстро господа революционеры переходят от провозглашения религиозной свободы к её подавлению! — усмехнулся Саша.
— Весть об этом дошла до России и стала для дедушки последней каплей. И он послал во Францию кузена папа́ Николая Новосильцева с поручением забрать его у Ромма и отвести на родину.
— Автора «Уставной грамоты Российской империи»? — поинтересовался Саша.
— Да-а, — протянул граф, — вы её тоже читали?
— Конечно! Как я мог не читать предшественников?
— Но она была уничтожена!
— Рукописи не горят, — сказал Саша. — Я уже говорил об этом дяде Косте, когда мы с ним обсуждали знаменитый труд господина Радищева. Константин Николаевич начал со мною спорить, но я уже не первый раз убеждаюсь в том, что это так. Не горят рукописи!
— Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», — заметил Строганов. — И он сгорел.
— Значит, не был написан от сердца, — предположил Саша. — То есть не был в высоком смысле рукописью. Иначе уже всплыл бы где-нибудь. Так удалось будущему автору первой российской конституции увезти из революционной Франции первого русского якобинца?
— Да, — кивнула графиня. — Папа́ расстался со своим воспитателем в декабре 1790 года. Пути их разошлись. Ромм был избран в Конвент, голосовал за казнь короля и составил революционный календарь. А отец вернулся в Россию.
Императрица, однако, выслала его в подмосковное имение Братцево, где он женился моей матери Софье Владимировне, урожденной княжне Голицыной, и у него родился сын Александр.
Только после смерти Екатерины Великой, в царствование его крестного, императора Павла, он смог вернуться в Петербург. И там возобновил знакомство с цесаревичем Александром Павловичем, с которым был дружен с детства. Цесаревич тогда и сам увлекался идеями Французской революции и называл себя якобинцем.
— Но почему-то бунтаря не получилось из царя, — не удержался Саша.
— Вы что-то цитируете? — спросил граф. — Или это экспромт?
— Это десятая глава «Евгения Онегина», — сказал Саша.
— Пушкин её сжёг, — заметил Строганов.
— Не сгорела, — возразил Саша.
— Никогда не слышал этой фразы, — признался граф.
— Может быть, путаю, — пожал плечами Саша. — Но ведь всё ушло в свисток?
— Не совсем, — возразила графиня. — Именно папа́ предложил государю создать «Негласный комитет» для подготовки реформ, в том числе освобождения крестьян. Туда же вошли Новосильцев, князь Чарторыйский и князь Кочубей.
— В кругу интимнейших друзей, свободомысленных князей, чернил прожектами бумагу, — процитировал Саша. — Это оттуда же.
