Спохватившись, я суматошно потянулся к своей магической силе, но с отчаянием почувствовал непреодолимую стену между собой и миром. Стену на шее.
— Такое дело, раб божий, — обладатель густого баса негромко заговорил, и стоявший рядом со мной монах ухватил меня за волосы, заставив повернуться прямо. — Мы с теперь уже Владыкой Николаем старые знакомые, в отличие от тебя. Тебя я не знаю и в гости к себе не звал. Но, если с ним мы поговорили со всем вежеством, то с тобой стесняться не будем. Ты вор и подсыл, вот ты кто. Понимаешь, что это значит?
Я сумел кивнуть головой, и державший меня монах ослабил хватку.
— Ничего, по большому счёту, он мне не сказал, — грустно поделился со мной сидевший за столом человек, в котором я без труда угадал того самого Владыку Иннокентия. Или уже не Владыку, а полноценное его святейшество, судя по облачению. — Не тот это человек, и глупо было бы на это надеяться. Сильный, гордый, убеждённый. Так, поспорили мы с ним малость о Священном Писании, да агитацию он тут небольшую среди нас провёл.
Его святейшество помолчал, думая о чём-то своём, и не обращая на меня большого внимания. Всё усиливающаяся тошнота и боль в затылке не дала мне проникнуться его картинно задумчивым видом, я попытался пошевелиться, но монах лишь усилил хватку.
— Рассказывай, чадо, — Владыка Иннокентий наконец отмер и обратил на меня прямо-таки отеческое внимание. — Облегчи себе участь и без того горькую. Не заставляй нас испытывать гнев, ведь этот грех на тебя и падёт.
До меня только сейчас начало доходить, куда я попал и что всё это значит. Сердце бешено застучало, мысли метались суматошно и без толку, а руки жили своей жизнью, дрожа как осиновый лист и всё пытались безуспешно вырваться из пут, выкручивая суставы и обдирая кожу.
Но бессильной и яростной злобы было больше, уж слишком много душевных сил я накопил за эти годы, живя в одном экипаже с друзьями и занимаясь любимым делом. Слишком хорошо я их помнил, чтобы вот так сразу начать отвечать на его вопросы. Пока я ещё готов был хитрить и сопротивляться, орать и верещать от боли матерную ругань и бессвязные слова, но сломан я ещё не был, и стоявший рядом со мной монах хорошо это почувствовал.
— Ваше святейшество! — проникновенно приложил он руку к груди. — Не так! Не будет пока толку! Вы уж мне поверьте, это же целая наука, как с пытуемыми обходиться! Это искусство, не меньше! Сейчас с ним будет как с Николаем, вобьем в беспамятство только, да себя распалим.
— Старый друг! — слишком картинным басом, намного более густым, чем был у него от природы, ответил ему Иннокентий. — Тебе я верю и тебя ценю! Да и не престало мне все эти жалкие вопли выслушивать, это верно. Когда сможешь вора представить, уже готового к употреблению?
— Хорошо бы завтра, — внимательно оглядел меня монах. — Но я всё понимаю и готов показать своё умение. Часов через пять — шесть, чтобы наверняка, его же и подлечить надо будет. Потороплюсь ради такого дела.
— Хорошо, — поднялся на ноги Иннокентий, — мастерам своего дела следует доверять. Но ты уж, чадо, и предводителя его вниманием не оставь. Знает-то он всяко больше. Ему и внимание в первую очередь, еретику. Благословляю тебя на сии труды тяжкие во благо церкви.
— Слушаюсь, — склонился в низком поклоне монах, поцеловав руку проходившему к двери Иннокентию. — Не извольте сомневаться. Осечки не будет, покажу своё умение.
Его самозваное святейшество вышел, а монах повернулся ко мне. Его лицо не выражало ничего, кроме деятельного внимания, и это пугало больше всего, я действительно почувствовал себя просто подопытным. Хорошо, когда враги тебя ненавидят до зубовной дрожи, а если вот так, чисто из исследовательского интереса?
— Часика на два-три я тебя оставлю, — доверительно сказал мне монах, подойдя ко мне с правой стороны. — Посидишь пока в темнице, а я твоим другом займусь. Полечу немного да посмотрим, у кого вера сильнее. Но не просто так посидишь, а с пользой для души, не для тела. Тело следует уязвлять. Сейчас всё поймёшь, ты просто помни, что я скоро к тебе приду и боль твою сниму, хорошо? Ты жди меня. Я тебя утешу.
С этими словами он отошёл в сторону, тщательно примерился и с небольшого разбега ударил мне в правый бок своим сапогом. Ударил точно по печени, как по футбольному мячу, с гхэканьем и оттяжкой.
Такие сапоги гномской работы носили сами гномы и прочий мастеровой люд на самых тяжелых и опасных для здоровья работах. А уж сталевары ходили только в них, да и прочие работяги в горячих цехах не отставали. Секрет был прост — колодка этих сапогов была сделана из довольно толстого металла, она облегала ногу навроде калоши.
В таких сапогах и по горячему шлаку можно было пробежаться, и пережить тяжелый удар. Да что там, мне самому когда-то при погрузке поставили на ногу в таком сапоге двадцатитонный контейнер, и ничего. Ну, как ничего, железный носок немного загнулся и придавил пальцы, снимать было неудобно.
Защиту такие сапоги давали по-настоящему мощную, но вот сейчас этот монашек умудрился, по-моему, ушибить об мой хребет мизинчик, такой силы был удар. Его нога, не замечая ничего на своём пути, прошла сквозь мой живот как сквозь худую подушку, размозжив печень в мелкую кашу, а на остальной ущерб я уже не смог обратить внимание.
Дикая, изумляющая и сводящая с ума боль заполнила меня всего без остатка, выгнала из головы все мысли и желания, и даже меня самого.
— А-а-а, — беззвучно разевая рот, только и смог подумать я пустой головой, — а-а-а!!!
— Давайте, братие, в отдельную темницу его, и не отвлекать, — распорядился монах. — Потемнее и без шума. Пусть прочувствует, и чтобы время не мог засечь. Но волоките с оглядкой, нечего остальных смущать. И вот я его поддержу чутка, чтобы сознание не потерял, а то ж всё без толку будет.
Два монаха с наколками на кистях рук с усмешкой подхватили мой стул за спинку и поволокли его куда-то. А я в судорогах пытался наклониться к своим коленям, и то ли спрятать своё кривящееся в беззвучном крике лицо, то ли разбить его до беспамятства. Магии не было, да и не смог бы я сейчас обратиться к ней. Легко медитировать ранним тихим утром на борту «Ласточки», и совсем другое дело делать это с воткнутым в бок докрасна раскалённым железным прутом.
Я ничего не соображал, что-то хрипел, крутился на стуле, пытаясь прижаться к своим ногам, а меня все волокли и волокли куда-то. Потом я очутился в полной тишине, глухо хлопнула дверь, и боль даже усилилась. Я судорожно раскачался на стуле, чтобы только упасть на бок, чтобы хоть что-то к нему прижать, чтобы разбить себе свою тупую голову о пол в кровь и мелкие обломки, но не смог этого сделать, потому что предусмотрительные тюремщики воткнули стул в какие-то захваты на полу. Не я первый, видимо, и дай бог, чтобы я последний.
Я сидел на стуле и соображал сейчас не больше перепуганной мышки, а боль сидела рядом со мной, обнимая меня за плечи и не давая вырваться. Кто я, где я, всё это было неважно, важна была сейчас только эта моя новая подружка, да ещё где-то краешком сознания я помнил, что через два или три часа придёт тот самый монах, да уберёт боль, не может не убрать, он же обещал, ведь нам же надо поговорить!
— Сахарок, сахарок, сейчас! — я видел перед собой Кирюху и не понимал, что его вижу, мне было всё равно, — Сейчас, Артём! Потерпи!
Его слова проходили через меня, не отвлекая от боли и не давая надежды. Домовёнок куда-то метнулся, выложил перед собой обгрызенный кусочек очень плотного и редкого здесь сахара, и завертелся над ним, чего-то приговаривая. Не иначе, упёр у кого-то, на выдохе подумал я, а на вдохе мысли кончились, потому что боль усилилась и огненным ветром выдула все мысли из моей головы.
Кирюха нашёптывал какие-то слова этому кусочку, о чём-то просил его, грозил и уговаривал. Он натурально магичил, но как-то по-своему, и то, что он делал это в самом сердце мятежного монастыря, нисколько ему не мешало. Наконец что-то щёлкнуло, кусочек сахара засветился бледно-зелёным светом, и трюмный одним прыжком взвился ко мне на колени и ловко всунул лекарство в мою судорожно прижатую к груди голову.
