И он поглядел на госпожу Золотую Маску, ощерив зубы.
— Тедерик, — пробормотала она, сжимаясь и выставляя перед собой связанные руки. — Может быть, я чего-то не понимала прежде. Я уверена, если мы поговорим...
— Да уж поговорим, — прорычал калека. — Только говорить будем как равные, иначе не верю, что ты поймёшь.
Люди, привлечённые шумом, собирались потихоньку. Шли позади, держась поодаль, встревоженные, но было их очень мало, не больше пары десятков.
— Вы долго не протянете без капель, — сделал ещё попытку Рафаэль. — А я вам их не дам, если не образумитесь.
— Дашь, если хочешь жить, — с улыбкой ответила ему крылатая. — Мы не тронем тебя сегодня, только покажем, что бывает, когда нас не слушаются. И ты всё для нас сделаешь, всё-всё, правда?
— Поглядим, — мрачно прозвучал ответ. — Если устроите такое, что мне не понравится, капель вам не видать.
Старик, что шёл за его спиной, звякая ногами о брусчатку, хрипло произнёс:
— Нашёл с кем спорить и чем грозить. Ты о нас ничего не понимаешь, сопляк! Не знаешь, что все мы давно мертвы — с того самого дня, как жизнь нас искалечила. Она, жизнь, тогда и кончилась, и терять нам больше нечего. Это ты можешь ещё трястись, а в нас страха не осталось.
Помолчав недолго, он завершил:
— А с тобой не поладим, потому что ты на старого мастера не похож. Он был с нами, а ты в стороне всегда. Добро делал и собою любовался. И за нас всегда сам решал, а рады ли, не спрашивал.
— Да как же в стороне, если мы столько лет вместе? — захлебнулся негодованием Рафаэль. — Как же в стороне, если вы — моя семья? Думаете, я уйти не мог? Такому, как я, везде рады...
— Во-от, вот оно и есть. Такой, как ты, и такие, как мы. Разные мы слишком, и это ты сказал, не я.
— Нечего мои слова с ног на голову...
Его толкнули в спину, и речь оборвалась.
— Молча иди! Говорить после будешь, как слово дадут.
Подошли уже к площади. Гундольф с радостью увидел, что там собралось порядочно людей — не столько, конечно, как в Зелёный день, но и не меньше, чем калек. Только радость поутихла, когда пригляделся: многие жались у стен и пришли с пустыми руками, видно, не готовые драться, а у помоста толпились и вовсе какие-то задрипанные оборванцы, грязные и исхудавшие, что едва на ногах держались.
— А ну, разойдись! — скомандовали им. — Пропустите нас!
— Никуда не пойдём! — заупрямились те, но расступились, правда, и открыли проход. — Мы тоже высказаться хотим!
Тут люди начали узнавать друг друга.
— Гляди, Берти, это ж однорукий, мы у дробилки стояли вместе! Ну, видишь?
— Пошёл ты с шутками своими, Джеб, — огрызнулся его белоглазый товарищ.
— Эй, уродцы, кто вас починил-то? — весело спросили из толпы. — Так что за дела творятся, а?
— Слушайте сюда! — прогремели в рупор. — Подтягивайтесь, занимайте лучшие места! Ну, чего жмётесь, смелее, смелее!
Калеки столпились у помоста. Кто-то поднялся вместе с пленниками, другие окружили это место плотной стеной. Оборванцев потеснили, но они всё равно лезли вперёд. Начали подходить и горожане.
— Ребята, в стороны! — командовали на помосте. — В стороны! Нужно, чтоб как следует видно было!
Пленников вытолкали вперёд и, наконец, перестали тянуть и дёргать. Гундольф осторожно, не спеша повернулся, встал так, чтобы Рафаэль его прикрывал, и сунул пальцы в карман.
— Мне, дай я скажу! — выкрикнул кто-то слева, там завозились, а дальше раздалось уже в рупор:
— Слушайте, вы, трусы жалкие! Братья и сёстры, матери и отцы! Дочери, сыновья! Да, когда-то мы близки были, только вы отреклись от нас. Любимые, что клялись в нужде и тяготах рядом оставаться, что ж вы глаза отвели, когда с нами стряслась беда?
Толпа заволновалась.
— Верно говоришь! — крикнул седой оборванец из первых рядов, воздевая руки с узловатыми, как древесные корни, пальцами. — Я руками-то этими сына кормил, а как болен стал, он за меня не поручился! Ульрих, сынок, ты здесь? Что, слышишь ты меня?
— Сдохните, уроды проклятые! — донеслось со стороны. — Зря вам жизнь хранили, такие не ценят доброты!
Кричали, видно, от домов, окружающих площадь. Может, даже с балкона, кое-кто наблюдал и оттуда. Гундольф хоть и делал вид, что глядит вперёд, но думал лишь об осколке.
Сперва тот никак не поворачивался в пальцах. Пленник изрезался, едва не упустил стекляшку, но наконец ухватил как надо и медленно принялся пилить тряпичный пояс, обхвативший запястья. Жаль, не поглядеть, как идёт дело.
— Добротой это называешь? — разъярился калека на помосте. — А ну, подойди сюда! Погляди нам в глаза и повтори, если смелости хватит!
— Во-во, — поддержали его оборванцы. — А дайте мы скажем, как на Свалке жилось, а эти пусть послушают!
Они волновались, тянули чёрные руки. Пояс всё не поддавался.
— Моя очередь! — воскликнула Леона, и рупор дали ей.
Крылатая встала на краю помоста, оглядела толпу ликующе, улыбаясь широко.
— Слушайте, слушайте! — разнёсся звонкий голос над площадью. — Всё переменилось, город в наших руках! Вы задолжали нам, и теперь расплатитесь!
— Умолкни!
— Как бы не так!
— У-у-у! — заревели зрители.
Раздольцы пошли вперёд, на помост. Калеки выступили им навстречу, там и сям сцепились люди. Кто-то упал и вмиг исчез под ногами толпы. Людская волна плеснула, Рафаэль отшатнулся, толкнул Гундольфа, и осколок выпал. А пояс держал ещё крепко.
— Кори! — закричала Леона. — Я знаю, ты здесь! Ты с нами? Ещё не поздно!
Она умолкла, огляделась. Но если Кори и была в этой толпе, то не спешила дать о себе знать.
— Предательница! — закричала крылатая и топнула ногой. — Жалкая, жалкая предательница! Я не прощу тебя, не прощу!
Калека, что говорил прежде, забрал у неё рупор.
— Слушай, город! — объявил он. — Мы теперь власть! Господин Третий помер, госпожа в наших руках... Тед, выводи её вперёд! Гляди, народ, вот она, ваша госпожа! А ну, перестаньте на нас кидаться, или прирежем её на ваших глазах!
Люди примолкли, волнение поутихло.
— Да это, может, случайная баба, — засомневались в толпе. — Чем докажете, что госпожа?
К губам Золотой Маски поднесли рупор и велели:
— Ну, говори!
— Жители Раздолья... — дрожащим от слёз голосом произнесла она. — Люди... вы приносили клятву чтить и защищать троих...
— Довольно, — грубо сказал калека и обратился к горожанам:
— Ну, слыхали? Узнали?
Площадь вновь зашумела.
— Госпожа это, госпожа!
— А ну, пустите её, гады!
— Что творите?
Леона вскинула руки и воскликнула:
— Давай, Тед! Давай, она твоя!
— Отпусти меня, отпусти, не трогай! — вскричала Золотая Маска. — Не надо!
— Тед, угомонись! — рявкнул и Рафаэль. — Остановите его, у кого ум в голове остался!
Он рванулся вперёд, невзирая на связанные руки, но двое с лёгкостью его остановили. Гундольф напряг все силы, дёрнул путы раз, другой.
Толпа шумела, пронзительно кричала госпожа. За спинами калек, удерживающих её, ничего не было видно. Только рёв, визг, чья-то ругань. Леона хохотала.
Такого крика, как потом, Гундольф в жизни не слыхал. Крик перешёл в хрип.
Гундольф рванулся отчаянно, ссаживая запястья, и освободился наконец.
— Глядите! — ликующе вскричал калека и потянул госпожу за руки, всё ещё связанные.
Кровь текла, пятная тёмным рукава, заливая белые ладони, покрывая ржавчиной стальные пальцы.
— Всё! Вот она, ваша госпожа, тоже урод теперь! Ну что, станете такую слушать? Нужна она вам — такая?
— Тед! Тед, я не прощу вам этого! — кричал Рафаэль, извиваясь в удерживающих его руках. — С катушек съехали! Ладно у одной с головой не в порядке, но вы-то? Я же ради вас, я ради вас!..
Его ударили, и он сложился пополам. Если бы не держали, упал бы.
— Ради вас на город, — прохрипел Рафаэль. — Капли ваши... не из чего... дома их больше не из чего делать...
— Что, больно? — с наслаждением спросил однорукий у госпожи, которая и кричать не могла, только хватала воздух. — Страшно? Это я тебя пожалел ещё. Подумаешь, пара пальцев, не рука. Но я, может, ещё передумаю. Ты ж теперь вся моя...
