Там, на его глазах, Гундольфа опрокинули и едва не одолели. Пару ужасных мгновений казалось, он не встанет больше. Там сражался Эрих, и что бы Флоренц ни говорил, он не желал брату смерти, не мог желать, даже когда сердился.
— Жди! — крикнул Джо. — Они идут, я помогу...
И мальчишка ждал, сжавшись от страха. Не за себя, хотя толпа напирала, шатая жабу, а за людей, что пробирались от помоста, отбиваясь. Всё ближе... ближе... пока что живы...
Флоренц молился выдуманными тут же словами. Он даже не знал, кому направлять мольбы — Хранительнице ли, небу, или давно ушедшей и полузабытой матери, которая, может быть, видит его, и услышит, и чем-то поможет. Он упрашивал сразу всех и шептал: «Пожалуйста!»
И пленники добрались! Жаба распахнула пасть немного шире, и кто-то, кого Флоренц не знал в лицо, встал у края. Но Гундольф тоже был тут, и он не возражал, а значит, это друзья.
И тут мальчишка поглядел на помост. Эрих остался там, один против разъярённой толпы.
— Хлам помоечный! Отбросы! — кричал он, вертясь и пошатываясь. — Хотите крови — будет вам кровь! Раздолье не сдастся так просто!
Тут он упал на колени.
— Эрих! — закричал мальчишка в тревоге. — Эрих, Эрих!
Рядом говорили, кричали. Кто-то тормошил за плечо, но Флоренц ничего не понимал. Он хотел пробиться туда, к брату.
— Закрой машину! — крикнули ему в ухо. — Живо, или смерти нашей хочешь? И поворачивай.
— Там Эрих, — всхлипнул мальчишка.
— Верно, и Эрих отдаёт жизнь за город. За нас с тобой. Если не успеем уйти, значит, он умер зря.
Флоренц потянул рычаг, ощущая себя предателем. Жаба сомкнула пасть и повернулась медленно.
— Быстрее! — сказал человек, сидящий рядом. — На всех парах!
— Она не быстрая...
— Прыгнуть может?
— Прыгнуть?..
Жаба могла, но Флоренцу, конечно, строго-настрого запрещалось такое. Он и катался до сих пор лишь под присмотром, а прыгал только Стефан. Даже у Ника однажды не вышло, и он возвращался к поселению пешком, а потом они со стариком ездили чинить машину. Стефан тогда ворчал, а Ник отмалчивался и тяжело переживал неудачу.
Мальчишка поглядел в щель на людей, отделявших жабу от переулка.
— Прыгнем, — сказал он и взялся за медную рукоять.
Жаба присела так низко, что под брюхом заскрежетало. Потом Флоренц выдохнул, зажмурился и толкнул ручку.
Он даже забыл предупредить спутников, чтобы держались. Да и сам не поберёгся.
Его вдавило в сиденье, в уши ворвался крик. Всё внутри собралось в ком, подскочило к горлу. Ком оборвался, и на миг стало легко-легко.
В щели мелькнул переулок. Жаба с грохотом и скрипом проехалась боком по стене. Затрещало, загремело, будто мир разорвался на части. Машина приземлилась, ударившись о брусчатку с громыханием, лапа подогнулась, её подмяло под брюхо. Морда ткнулась в землю.
Флоренц вылетел из кресла, не удержавшись, и упал лицом на рукоятку, опускающую верх машины. На него свалился кто-то ещё. А на площади кричали, вопили, и по неровному боку жабы что-то ударило громко и звонко — раз, другой.
— Эй, парень, ты жив? — спросил кто-то из спутников.
Дышать стало легче. Флоренца потянули за плечи.
— Жив, кажется. Лбом только ударился, — растерянно сказал он и огляделся. Узнал Ткачиху, а ещё двоих видел впервые.
— А Гундольф где же?
Незнакомец, коротко стриженый и почти седой, даром что не старый, ответил сосредоточенно:
— За него не бойся, а вот нам бы выбраться. Госпожу перевязать. Откроется машина?
Вместе они толкали пасть ногами, дёргая за рукоять и упираясь в сиденье, пока жаба со страшным скрежетом не открылась. Выползать пришлось сбоку.
Бедная жаба лежала, задрав задние лапы. Дом склонился над ней, будто жалея, смятый с этой стороны, и переулок усыпало кирпичами.
А дальше лежали тела, десятки тел в лёгком тумане, стлавшемся над землёй. Кто-то шевелился, кто-то лежал неподвижно.
— Это мы? Это жабой я их? — спросил мальчишка. Горло перехватило, и голос был сиплым и чужим.
— Не ты, — ответил незнакомец. — Порох. Страшная сила, я только читал...
— А где помост? — перебил его Флоренц, оглядываясь.
Он никак не мог понять, куда глядеть. Потерял направление. Головой, может, стукнулся, поэтому. Сейчас, когда толпа не закрывала возвышение, оно ведь должно сразу броситься в глаза, так почему же... Где же это, справа, слева?
Флоренц побежал вперёд, мимо лежащих, по усеянной осколками брусчатке. Вертелся растерянно. Сзади окликнули, но это потом, а сейчас надо найти помост и Эриха.
Но... как же так? Вот статуя Хранительницы, почерневшая до середины. Здесь он стоял! А теперь лишь пустота, чернота и площадной камень выворочен до земли.
— Эрих! — закричал мальчишка, кружась. — Эрих!
Здесь, у статуи, и тел не было, точно все разом решили прыгнуть, как жаба, в стороны. Но уже подходили уцелевшие, оглядывались в страхе. Кто-то стонал, выл, кого-то подняли и несли.
— А я говорю, Хранительница! — ворвалось в уши визгливое. — Как поглядела она на злодеяния эти, так и заплакала. Я видела сама, как с неба падали её слёзы. А потом она гнев свой явила и злодеев изничтожила!
— Да какие слёзы, то лодка купол разбила, — возразили без особой уверенности. — Стекло сыпалось.
— А как, по-твоему, уродов огнём убило?
— Ну, то, может, уже и Хранительница...
Но калеки погибли не все. Они тоже потянулись боязливо к статуе, оглядывая тела в поисках собратьев. А за ними пошли и горожане, разгневанные, недобрые. Только Гундольфа нигде не было видно, и Эриха тоже.
Зато мальчишка увидел Кори.
Она шла, почти бежала от дворца, озираясь. Увидела что-то на земле и в два счёта оказалась рядом, упала на колени.
Флоренц побежал что есть мочи. Может, там Гундольф?
Но это была Леона. Она лежала вниз лицом на крыле, подвёрнутом неловко, распластав второе. Казалось, пострадали только крылья, измочаленные и обгоревшие, но когда Кори бережно перевернула Леону, мальчишка увидел, что крылатая ранена щепами. Изо рта её текла кровь.
— Не шевелись, — прошептала Кори со слезами. — Всё будет хорошо. Рафаэль вылечит тебя, он сможет, он всё сможет... Рафаэль! Рафаэль, пожалуйста, где ты?
Подошёл ещё человек. Лицо в саже, всклокоченный, но Флоренц узнал Хенрика.
— Ржавый, — прошептала Леона, медленно переводя взгляд. — И Сиджи. Кори...
— Прошу, молчи, не трать силы, — взмолилась Кори. — Дождёмся Рафаэля. Он исправит, он всё исправит...
— Кори, — повторила крылатая, не отрывая от неё взгляда. — А у меня есть... крылья. Я улечу...
Она слабо шевельнула руками и затихла.
— Леона! — вскричала Кори, обхватывая ладонями неподвижное лицо, пачкаясь в крови. — Не нужно! Нет, пожалуйста!
— Улетела она, — сказал кто-то рядом.
Кори закричала, будто не в силах была выразить эту боль словами. Она недолго сидела, покачиваясь, а потом поднялась медленно, подхватив Леону на руки.
— Вот, Раздолье, твоё дитя! — воскликнула она со слезами, обращаясь к ним всем — тем, кто стоял рядом и поодаль, кто подходил, кто перевязывал раненых. — Вот оно, нежеланное дитя, брошенное на Свалку! Не знавшее матери, не знавшее любви! Где она, её мать? Я хочу посмотреть ей в глаза! Кто её отец? Вы живёте здесь, живёте спокойно и знать не хотите — так знайте, вот она, ваша дочь!
Люди умолкли, прислушиваясь.
— Надеетесь, может, что дети Свалки умирают быстро и не страдают? Ну уж нет, она хлебнула сполна. Жажда, голод, притеснения! Те, кто сильнее, распоряжались её жизнью и телом без спроса. Её бросали и предавали, а она хотела только, чтобы её любили! Только этого!.. Такая малость!..
Подошёл Конрад, что-то сказал мягко, подхватил тело Леоны, но Кори не отпускала.
— Этот город посеял кровь и боль! — закричала она. — Ничего удивительного, что посевы дали всходы. Хватит закрывать глаза! Хватит зажимать уши! Довольно, Раздолье, опомнись! Как можно спокойно жить, когда вон там — рукой подать, отсюда видно — мучаются люди? Да, люди, а не уроды, и у нас есть душа, а хотите в чём-то обвинить, так сами отправьтесь на Свалку и поживите хотя бы с десяток дней. Только тогда у вас будет право говорить, что с нами что-то не так, только тогда! Но если вы там окажетесь, то поймёте, что это вы сами бездушные!
