— Здрасьте, баба Нина! — пищит моя работодательница.
— Горе-то какое! — начинает причитать бабка. — Витюша хорошим был человеком, царствие ему небесное…
Бабкины фальшивые жалобы прерывает девчачий рев. И тут я понимаю, что дебил. Ну конечно, где еще я мог видеть эту девчонку!? Это же, блин, та самая старшеклассница и есть. Соседка, у которой я все никак линейку попросить не собрался. Вот, значит, как… Ее отец, которого мы только что похоронили — тот самый Витек Сербин — в прошлом боевой летун, что иногда на рюмку чая забредал?
Печень у тезки была точно ни к черту, развозило его, как пионера. После второй начинал трепаться о полетах, дежурствах. После третьей и до отруба — о бомберах с крылатыми ракетами с прикрученными ядрёными боеголовками. Нудел он многословно и скучно…
Ну конечно, он это и был! И расписывался я у санитаров за Сербина! Эх, жизнь, за ногу ее да об пень… Мать у них года три назад умерла. Получается, соседка теперь — круглая сирота. Как ее, Людмила, вроде бы? А я перед девчонкой выеживался, да еще и денег стряс, как последняя сука! Захотелось провалиться сквозь землю…
Бегу вслед, перепрыгивая через две-три ступеньки. Она стоит перед дверью, всхлипывает и никак не может попасть ключом в щель замка.
— Тебя ведь Люда зовут? — спрашиваю, уставившись на выпирающие из-под черной застиранной футболки острые лопатки. Обычно ведь с рюкзачком ходит…
Девчонка резко останавливается на середине пролета, поворачивается. Лицо опухшее, в пятнах…
— Не Люда, а Мила!
Да ну хоть Фёкла, если для нее так важно! Характер, блин… С трудом выдавливаю слова:
— Слушай, ты извини меня, что я так вот это… Что… Деньги с тебя взял… Короче, с зарплаты помогу, чем смогу. Ну и так, вообще, если что, обращайся. Соседи ведь…
— Спасибо! А я подумала, что вы такой же, как все эти… А вы что, меня совсем не узнали?
Поняла в чем дело… Покаянно киваю, виновато развожу руки. Ну что скажешь, если действительно не узнал. Последние мозги пропил, блин.
Судя по растерянному лицу, соседка не знает, то ли радоваться ей, то ли обижаться. Лицо у нее снова кривится, уголки губ идут вниз. Похоже, вот-вот снова зарыдает.
Так, пока реветь снова не начала, надо разговор поддержать.
— Ты, получается, совсем одна осталась? Что дальше делать думаешь? Родня хоть есть?
— Тетка в России, в Брянске, — девчонка закрывает лицо узкими ладошками и все-таки захлебывается слезами, в который уже раз за этот день.
Поддержал, блин, разговор, отвлек, понимаешь…
Чтобы хоть как-то успокоить, осторожно беру ее за худенькие плечи, шепчу тупую банальщину, типа: ну хватит, не плачь, все хорошо будет… Шепчу, и понимаю, что несу херню. Не будет ни лучше, ни хорошо. И чем дальше, тем хуже будет…
К счастью, Мила быстро берет себя в руки.
— Виктор, — шепчет она, то и дело всхлипывая, — у меня здесь нет никого. Мне страшно! Может, у меня посидим, папу помянем? Там коньяк остался, я ужин приготовлю…
Последние слова приходится чуть ли не по губам читать. Ох и не вовремя все это, скоро Петро подвалит. Но и девчонку в таком состоянии бросать тоже нельзя. Тем более, что коньяк… Киваю, и мы временно расстаемся. Она к себе, я к себе.
Хорошо, что успели до того, как воду отключат. Быстро смываю кладбищенскую грязь пополам с рабочим потом, захлопываю дверь и звоню соседке. Из щелей уже тянется головокружительный аромат вареной картошки…
Двухкомнатная квартира Сербиных, в отличие от моей берлоги-однушки, имеет вполне жилой вид. Пока топчусь в коридоре, прикидывая, куда бы поставить грязные кроссовки, ненароком заглядываю в ближайшую комнату. Приличная мебель, годов восьмидесятых еще. Симпатичные, не особо и выгоревшие обои. На серванте рядком непременные слоники, на тумбочках вышитые салфетки. На стенах с десяток фотографий. Сосед в фуражке и при погонах, самолеты, групповые снимки и прочая военная херь…
Озлившись сам на себя, стаскиваю обувь, аккуратно ставлю у стены и шлепаю на кухню. Хорошо хоть, носки чистые нашлись, а то и раскрытое настежь окно не спасло бы… Как-то неуютно мне в этом доме… Не соответствуем мы друг другу, вот как. Но картошка и, опять же, коньяк…
Мы поминаем Витю уже часа полтора, а может и больше. Часов на кухне нет, а когда стемнело, фиг ты определишь точное время… Тарелка передо мной пустеет уже раз третий. Давно так не ел вкусно! Картошка с тушенкой после тяжелого дня проваливается в меня с такой скоростью, будто внутри бездонный колодец.
Остаток Явдохиной бормотухи приговорен, да и большая, ноль-семь, бутылка дрянного коньяка «Ужгород» скоро покажет дно. Ну, кому дрянного, а после того «мохито», которое притаскивает Петро со своей слабой на передок подругой — просто «Вдова Клико» [12].
На алкоголь в основном, конечно, я налегаю, но под хорошую еду мягко пошло, в голову почти не бьет. Девчонка, сидящая напротив, крохотными глоточками мурыжит от силы, третью рюмку. Хотя, жара и переживания свое грязное дело делают — ее заметно развозит.
— Тебе лет сколько? — в перерывах между тарелками спрашиваю для поддержания разговора.
— Шестнадцать… — выдавливает она. — Через два месяца…
— Ну вот, видишь как оно получается… — продолжаю нести всякую хрень, лишь бы самому не молчать, и ей не дать времени задуматься. — Давай, еще раз за отца твоего, земля ему пухом…
Не чокаемся. Мила, подцепив вилкой кусочек картошины, собравшись с духом, пытается выпить залпом, но не может одолеть и половины. И хорошо, что не можешь. Надо оно тебе, девочка?… Я опрокидываю в себя полстакана, и вот тут-то «Ужиный город» наконец бьет по мозгам. Комната начинает понемногу качаться из стороны в сторону. Из всех углов наплывает сиреневый туман. Все, писец котенку, больше ссать не будет…
Мы, кажется, еще несколько раз опрокидываем рюмки. Снова закусываем. Что-то рассказываю. О чем — не знаю. Язык работает отдельно от головы, а та давно уже объявила незалежность от тела. Потом, кажись, иду в туалет. То есть что собираюсь — точно, однако непослушные ноги зачем-то несут не в санузел, а в комнату. Там почему-то Мила. Сидит на диване, обхватив обтянутые джинсами острые коленки. Плачет.
Кого она мне так напоминает, а? Бывшую жену? Нет, скорее ту лярву, которая окончательно угробила мою и без того невзлетную жизнь? Вот некстати вспомнил… А из головы теперь не выкинешь, — все равно, что не думать о белой обезьяне.
Нахлынули дела прошлогодние, даже как будто трезвее стало… Лярву я в тот вечер подцепил в баре. После развода и размена квартиры мне досталась гостинка неподалеку от обшарпанной кафешки с дешевой разливной водкой. Хорошее было место — недорогое и людное. И девок туда набегало как мух на варенье. Из той породы, про которых Жванецкий еще говорил: «Сто грам налил, на автобусе прокатил — твоя!». В общем, пока еще деньги в заначке были, всегда находилось, кого снять на вечер с ночью.
Как ее звали, я то ли не спросил, то ли с пьяных глаз не запомнил. Лярва, она лярва и есть. Страшненькая, глазастенькая, мосластая. Ребра торчат, голова немыта. Что даст без ломаний, было написано на узком на лбу горящими буквами. Поделился пивом, соврал, что дома есть шампанское. Дальше все обычным порядком в шесть этапов. Чай-кофе-потанцуем… Пиво-водка-полежим. Главное, гондоны не забывать, чтобы седьмым незапланированным этапом не оказался культпоход в кожвендиспансер.
Первые пять «ступеней наслаждения» мы прошли с Лярвой в темпе разогнавшегося поезда и уже вовсю проходили шестой (да так что мой битый диван ходуном ходил), когда начался вдруг хипиш. Дальше вспоминаю кусками.
Пашет телевизор — на экране порнуха. Поэтому сразу и непонятно, откуда доносятся стоны — то ли из хрипатого динамика, то ли из-под меня, где трепыхается костлявое тело. Мерно скрипит кровать, задевая тумбочку. Позванивают бутылки. Дело стремительно приближается к завершению, когда, прорываясь сквозь сдвоенные стоны и звяканье, доносится хрип дверного звонка. Что за хрень? Свои в такое время не ходят. А если и ходят, то зря. Не до них. Продолжаю трудиться.
