Ознакомительная версия.
Я действительно Рози,
И я — Рози Настоящая,
Вы уж мне поверьте,
Я — та еще штучка…
Кровавый яичный желток
Дырка, разгорающаяся в простыне.
Яростный бутон розы грозящей расцвести.
Она сидит в углу, судорожно пытаясь набрать в легкие воздух. В комнате, где еще несколько минут назад его вроде бы было полно, теперь, кажется, нет ни глотка. Откуда-то издалека до нее доносятся слабые звуки: «Уууп-уууп», и она понимает, что это последний воздух входит в ее горло и тут же вытекает обратно маленькими лихорадочными толчками. Такое ощущение, будто она задыхается здесь, в углу своей комнаты, глядя на изодранный роман в мягкой обложке, который она читала, когда муж вернулся домой.
Нельзя сказать, чтобы нехватка воздуха так уж тревожила ее. Боль слишком сильна, чтобы думать о таких второстепенных вещах. Боль поглотила ее целиком, подобно киту, проглотившему когда-то Иону, лукавого библейского пророка. Она то и дело вздрагивает, как раскаленное ядовитое солнце, запрятавшееся глубоко у нее внутри, в самой сердцевине, — там, где до сегодняшнего вечера она ощущала созревание и рост чего-то нового.
Никогда она не испытывала подобной боли. Во всяком случае, не могла такого вспомнить. В тринадцать лет она вильнула рулем своего велосипеда, чтобы объехать внезапно появившуюся перед ней выбоину. Вылетев из седла, ударилась головой об асфальт и заработала глубокую рану, которую потом пришлось зашивать. Она помнила серебряную вспышку боли и вслед за ней — звездную темноту, оказавшуюся на самом деле легким обмороком. Но та боль нисколько не походила на нынешнюю жуткую агонию. Она ощупывает собственный живот. Его словно расстегнули и заменили ее живой плод раскаленным камнем.
«О Господи, пожалуйста, — думает она, — пожалуйста, сделай так, чтобы с ребенком все обошлось».
Но сейчас, когда ее дыхание начинает потихоньку успокаиваться, она понимает: с ребенком что-то не так, это уж точно. Когда ты на четвертом месяце беременности, младенец в большей степени часть тебя, чем самостоятельное существо… Так почему же сейчас, когда она сидит в углу комнаты, а волосы, свернувшиеся от пота в колечки, облепляют мокрые щеки, ей кажется, что она проглотила раскаленный камень?
Кто-то присасывается зловещими скользкими поцелуйчиками к внутренним сторонам ее бедер.
— Нет, — шепчет она, — нет. О Боже, дорогой мой и милостивый, нет! Добрый Боже, сладкий Боже, дорогой мой Боже, не допусти этого!
«Пусть это будет пот, — думает она. — Пусть это будет пот, или… может быть, моча. Да, наверное, так. Мне стало так больно после того, как он ударил меня в третий раз и мочевой пузырь не удержал содержимое. В этом все дело».
Только не надо себя обманывать — это не пот и не моча. Это кровь. Она сидит здесь, в углу комнаты, глядя на разодранную книжку в мягкой обложке, ее листки валяются на диване и под кофейным столиком, а ее утроба готовится извергнуть из себя младенца, которого до сих пор вынашивала так заботливо-нежно.
— Нет, — стонет она. — Нет, Господи, пожалуйста, не допусти этого…
Ей видна тень мужа, такая же длинная, скрюченная, словно худосочный кукурузный початок или тень повешенного. Тень колеблется на стене коридора со сводчатым потолком, ведущего из комнаты в кухню. Ей видна и тень телефонной трубки, прижатая к тени уха, а также свернутая спиралью тень телефонного шнура. Она видит даже тени его пальцев, вытягивающие колечки шнура, сжимающие их на мгновение, а потом отпускающие и позволяющие шнуру вновь свернуться в колечки, — какая-то дурная привычка, от которой он и не собирается избавляться.
Прежде всего ей приходит в голову мысль, что он звонит в полицию. Мысль, конечно, странная — он и есть полиция.
— Да, это срочно, — говорит он. — Что вы там, черт возьми, проснуться не можете, что ли, она же беременна!
Он слушает, перебирая пальцами шнур, и, когда начинает говорить вновь, в его тоне уже сквозит раздражение. Одного лишь этого раздражения в его голосе достаточно, чтобы ее снова охватил ужас, а во рту появился металлический привкус. Кто станет сердить его, возражать ему? Ох, кто же окажется настолько беспечен, что будет так вести себя с ним?
— Конечно, я не трону ее с места. Вы что, думаете, я полный идиот?
Ее пальцы ползут под платье и вверх по бедру, к влажной, горячей материи трусиков. «Пожалуйста, — думает она. Сколько раз это слово мелькало у нее в мозгу с тех пор, как он вырвал книжку у нее из рук? Она не знает, но оно снова приходит на ум. — Пожалуйста, пусть влага на моих пальцах будет прозрачной. Пожалуйста, Господи. Пожалуйста, сделай так, чтобы это была не кровь».
Но когда она вытаскивает руку из-под платья, кончики ее пальцев красные от крови. Пока она смотрит на них, чудовищная боль рассекает ее, как полотно слесарной ножовки. Ей приходится закусить губы, чтобы не закричать. Она знает, что в этом доме лучше не кричать.
— Кончайте заниматься ерундой и выезжайте сюда! Немедленно! — Он бросает трубку на рычаг.
Его тень еще некоторое время качается и пляшет на стене. И вот он уже стоит, прислонившись к косяку, и смотрит на нее. Его красивое, ставшее чужим лицо раскраснелось от раздражения, но глаза так же лишены всякого выражения, как осколки стекла, мерцающие на обочине проселочной дороги.
— Ну вот, взгляни на это, — говорит он, выбрасывая обе руки вперед ладонями вверх, а потом опуская их с хлопком к бедрам. — Взгляни на этот бардак.
Она протягивает к нему свою руку, показывая окровавленные кончики пальцев, — это выглядит как немой упрек, если она вообще способна в чем-то упрекать его.
— Я знаю, — произносит он так спокойно, словно ничего особенного не случилось. Он переводит взгляд с нее на разодранную книжку, поднимает несколько страниц с дивана, а потом наклоняется, чтобы достать листок, который валяется под кофейным столиком. Когда он вновь выпрямляется, она видит обложку, на ней нарисована женщина в крестьянской блузе, стоящая на носу корабля. Ее волосы живописно развеваются на ветру, а блуза открывает кремовые плечи. Название книжки, «Путешествие отчаяния», выведено ярко-красными буквами.
Ознакомительная версия.
