Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 3

Иногда сахар падает не только в крови, но и в душе. И хочется, до одури хочется стыдных женских радостей: прохладных простыней под пальцами, томной нежности во взгляде, тягучей сладости в голосе, смущающей откровенности желания в себе и в другом. Тот, кто не склонен смеяться над душой-сладкоежкой, получит ее, размякшую, в полное свое распоряжение. Дьяволы об этом осведомлены прекрасно. И никогда не стыдятся доставать розы из воздуха, признаваться в любви, приносить завтрак в постель, добавляя еще одно звено в железную кандальную вязь, нерасторжимую, ненарушимую. Потому что не существует экзорцизма нежности.

Катерина берет чашку из рук Денницы. Широкую желтоватую чашку с металлическим узором по краям, до странности похожую на чашу скорбей, которую Саграда швырнула в камин, опознав в ней человеческий череп. Красный чай, омывая края, подозрительно напоминает вино в чаше скорбей: сладость, горечь, терпкость, тепло.

В груди что-то замирает, а потом вдруг начинает биться — сильно, мучительно. И Катя вспоминает, что это ее сердце. Которое не колотилось так, наверное, лет с тринадцати, когда Катерина вдруг затаилась, затихла, точно кролик, вытащенный из клетки могучей, ласковой, безжалостной рукой. Будто ушастый комок меха, висящий на сгибе человеческого локтя, вздрагивающий под жесткой ладонью и не ведающий, для чего его оторвали от пережевывания салата — для ласки или для смерти?

Тринадцать лет. Пугливые, отчаянные, замкнутые тринадцать лет. Первая любовь, самая первая, незабвенная, вечная, задающая программу на всю жизнь. Как же его звали, того, который был до Игоря? Как Лилит прежде Евы. Любовь, ревнивая, прилипчивая стерва, вытеснив весь остальной мир, таскалась за Катей весь год, обжигала щеку, нашептывая в ухо: обернись, вдруг он тоже обернется… приблизься к нему, может, получится задеть его локтем или плечом… он не заговорит, пока ты с девчонками, отойди в сторону… так и стой, жди своих трех секунд счастья, чтобы думать о них весь следующий урок, день, неделю… Попытка раскрыться целиком для другого, быть для другого, жить для него, дышать для него. Первая и неудачная, а потому последняя.

Не смешно ли решиться на вторую, незапланированную попытку накануне смерти женщины в себе? Смерти, после которой сразу станет спокойнее, легче и праведнее… существовать. Смерти, после которой тело перестанет быть полем битвы, осядет в крови гормональная муть и разум очистится, и откроется перед ним вечность, о которой просила Катя. Просила, не зная, о чем просит, не зная, чем придется заплатить за исполнение желания. Ни Шлюха Дьявола, ни Священная Шлюха не годились для того, чтобы смотреть в лицо вечности. Они могли об этом мечтать, поденки, эфемероптеры, не замечая, как горят их быстроживущие крылья от близости к ровному, негасимому огню.

Здешняя, земная Катерина, вовсе не шлюха (о чем было впору пожалеть), только вздохнула, глядя на судьбу своей тени. Теней. Мойр. И ни одна так и не стала Лахесис, отмеряющей нить,[1] все они годились лишь на то, чтобы прясть и обрезать. Своими руками прясть и обрезать — это ли не свобода? А отмеряет пусть кто-то другой, знать бы еще, кто. Зато в деле прядения и обрезания нити своей жизни человек может выиграть столько же, сколько и проиграть: веру или пустоту, страсть или бесстрастие, силу или волю. И сколько ни говори о ста цветах и ста дорогах, всегда лишь одно из двух, ни цветком больше из навеки запечатанного божьего сада.

В заповеднике богов, в адовой бездне бессознательного догорала, плавясь под мужским взглядом и руками, горячая дьяволица — а в ледяной райской вышине стыло на кровати с резным изголовьем то, что еще недавно было высшей женской сущностью. Макошь, повелительница нави, деловито поправила монеты на веках, приподняла занавесь на зеркале и пару раз согнула палец, подзывая, подманивая что-то из серебряной глубины. И стала ждать, улыбаясь мечтательно и отрешенно. Хозяйка перехода из этого мира в мир иной никуда не спешила.

Да и покойница Саграда, если вдуматься, тоже. Священная Шлюха стояла на пороге, где сбрасываются все маски, где беспристрастный судья, не делающий скидок никому, вглядывался в нее, во всю, как она есть. Вечность умеет смотреть так, что опытные в страхе становятся детьми, а юные преисполняются нежданной мудростью. В отличие от времени, которое только и умеет, что уравнивать всех, дробя и перемалывая в единой бетономешалке лет, дней, минут и секунд.

Последнее, самое опасное Катино желание исполнялось прямо сейчас: летопись каждой отдельной жизни вливалась в историю рода Пута Саграда.

Отчего-то представилась Катерине ее подросшая — и когда только успела? — дочь, хитрая дьяволица, избалованная всеми: богами, демонами, людьми. Легко притворяющаяся покорной, красиво склоняющая рыжеволосую голову и наблюдающая из-под ресниц за добычей, что мнит себя охотником. Так выглядит искушение: обманчивая добродетель, соблазн, которого не замечаешь, капкан под ворохом сладко пахнущих цветов. Пута дель Дьябло.

Предыдущей — и следующей в цепи была она, Катя. Скрывающая нежность, и слабость, и жертвенность свою. Лгущая, чтобы жить как все. Прядущая, чтобы не браться за ножницы. И все-таки делающая то же, что и Шлюха Дьявола — играющая в людей, точно в куклы, но с верой в то, что игрушки ее — настоящие и с ними надо бережно. Так же бережно, как Люцифер: не открывая правды, но и не закрывая дверей. Пусть Пута дель Дьябло вытаскивает кроликов из клеток и гладит не по-девичьи сильными ладонями перед тем как пустить на фрикасе.

Чай остыл, покрылся пленкой и Катерина отставила чашку.

— А что с ними со всеми сталось? — вопрос прозвучал как-то по-детски, беспомощно и требовательно. — Мурмур и Абигаэль — они… они выжили? Или их не было никогда, а мне все приснилось?

— Ты не спала. — Люцифер улыбается, всегда улыбается — ну не плакать же ему? Слезами геенну не потушишь.

— Значит, я и Кэт действительно нарожали тебе дочерей? Вам. Тебе и Велиару.

Тайгерм смотрит виновато: прости, что обрюхатил. Прости, что влюбил в себя. Прости, что заставил почувствовать себя любимой, желанной, живой. Прости, что это продлилось совсем недолго. Мы, дьяволы, ничего не можем удержать и ни от чего не можем удержаться, такова уж наша природа.

— Будешь потакать мне и дальше? — Обиду в голосе не скрыть. Странно сердиться на того, кто воплощает в жизнь любую твою прихоть, даже самую опасную. Воплощает, не объясняя: хочешь быть молодой — страдай. Хочешь увидеть вечность — умри. Хочешь вернуться из заповедника богов в мир смертных — теряй. Плати. Плати, плати, плати. Собой и всеми, кто дорог.