забрали.
В один из дней Яшка помогал брату на поле – тот, в отличие от отца, работу делал ту же, что и раньше.
Комбайн вдруг встал.
– Глянь, что там? Опять, видно, коряга какая застряла, – попросил Коля.
Такое часто случалось. Яшка без слов полез. Глубоко под комбайн забрался – нащупал что-то, а вытащить не мог. И тут лопасти на ногу и упали.
Не задавило Яшку. И ногу до конца не оторвало. Её даже и не отняли.
– Повезло тебе крепко, парень, – сказал больничный врач.
Но повезло ли?
Кость-то срослась, и мясо затянулось, и кожа. А вот с перерубленными сухожилиями всё вышло совсем не так просто. Нога теперь стала мягкая, словно и вовсе нет в ней костей. Чувствовал её Яшка, больно было или щекотно, если сдавить или почесать – а вот ни повернуть ниже колена, ни наступить не мог. Не слушалась она, и ощущалась, будто приклеенная, будто из ваты.
Стал он навек хромым калекой, прикованным к костылю. Какая уж тут армия?
Да только как-то иначе он всё это представлял.
И, главное, как ему, такому-то, теперь Лизе на глаза показаться?
11
Яшка вернулся домой в конце октября. Выдался он холодным на редкость, а к Яшкиному приезду и первый снег выпал. Присыпал крыши, деревья, дорогу.
Подвёз шофёр, ехавший из города в Зуевку. Оставил на повороте в сторону Красной горки: машина служебная, а у него и так перерасход бензина вышел, когда по своим делам прокатился.
Но Яшка и за это был благодарен: кабина грузовика всё же куда удобнее, чем рейсовый автобус. Хотя теперь уж место – если бы оно досталось – и не заставили бы уступать.
Его никто не встречал – никто и не знал о его возвращении.
Никто и не ждал.
Да и не до того им. Как схоронили отца да деда – те друг за другом ушли, день в день – остальным непросто пришлось.
Младшая сестра, Маринка, писала:
«Прости, братишка. Надо б тебя утешить, о чём-то радостном рассказать, да нет сил у меня. Живём мы тут совсем худо. Коля запил сильно. Уже какую неделю пьёт и пьёт, а как выпьет – так и с мамкой, и с Нюрочкой все дерётся. А в прошлую пятницу поймали его Фофановы, с которыми мы чуть не породнились, с канистрой бензина у своего дома, да такой крик подняли. Еле убедили их всем селом заявление в милицию не нести. Помнишь старого Карпыча? Так он очень душевно с ними поговорил, упрашивал. Что горе у нас, а в горе все равны. И уже неважно, когда близких хоронят, в чём папу покойного подозревали. И в чём самого Колю подозревают… Ты же ведь знаешь, что про него говорят – что он сам эти лопасти опустил, когда ты под машину полез? Что всё из-за того, что ты, когда тот клад сдал и от них – от Коли с папой – открестился, то их будто бы так против воли на чистую волю вывел. Но Фофановы старика послушали, и так мы ещё одного несчастья чудом и избежали.
Повезло нам: мамка-то сама не своя. Когда Катька сбежала с тем партийным, что в Зуевку приезжал – я тебе о том раньше писала – она забралась в погреб и там двое суток в темноте на земле пролежала. Мы уж с Нюрочкой хотели в колхозе машину просить и мамку тоже в больницу вести – сильно за неё напугались, думали, как бы такого, как с папой, не вышло, но, видишь, и в тот раз беда обошла… Значит, если подумать, не всё так худо, как я тебе в начале написала… Но я только и плачу день-деньской. Особенно, когда Егорку кормить мой черёд. Так я заранее как больная становлюсь, и реву – остановиться не могу. Это совсем жутко стало, братишка.
Стыдно так говорить, но мне очень жаль, что мамка отказалась сдать его в ту больницу, где такие, как наш Егорка. Ей-то легко – она теперь от зари до зари в колхозе работает, в три смены, и не видит его толком – на ночь-то мы его в сарае запираем, как зверя, разве только на цепь и не посадили пока (хотя и надо бы. Не столько из-за себя – нам-то что терять? – сколько перед соседями стыдно). А нам ведь с Нюрочкой кормить его… Нет, не могу про это писать… Мы даём ему сырых кур, Яша! Нет, вру я, вру – рука не поднимается писать, что эти куры достаются ему живыми…
За что же нам всё это? Нельзя так говорить, неправильно – меня бы засмеяли за такие слова – но я всё чаще думаю, что всё так, будто мы и впрямь прогневали бога. Знаешь, я ведь снова была у той бабушки-знахарки из Зуевки. Она советует нам покреститься – нам с Нюрочкой и мамке. И поспешить с этим. Я спросила и про тебя. А она сказала, что ты уже крещён, и давно. Так ли это? И как такое могло быть? Если правда, расскажи, Яша.
А я вот думаю к словам бабушкиным прислушаться. И Нюрочка согласна тоже. А с мамкой говорить пока сложно. Вообще о чём угодно. Она хлеб свежий вчера сама выбросила зачем-то, а потом искала по всему дому да нас ругала.
Ладно, неважно это. Ты, главное, выздоравливай там, братишка! Один ты у нас остался, главный теперь в семье. Если не на тебя – больше ни на кого нет надежды».
Яшка кое-как добрел на разъезжавшихся костылях до деревни. Вот и дом родной. Он и не ожидал даже, что так к нему привязан: едва разглядел знакомую крышу, как сердце сжалось, а к горлу подкатил ком. Как же, оказывается, соскучился!
Но из трубы, которая внезапно стала такой дорогой, не шёл в этот холодный и почти зимний день дым.
Доковылял – хотя как же хотелось бросить проклятые костыли, и бегом припустить, вспомнив детство! Открыл дверь, опираясь и придерживая плечом.
Не топлено, не прибрано. Пусто. На столе – кусок чёрствого хлеба, явно не первый день брошенный, и никому дела до него нет. А как раньше сёстры по дому хлопотали, щебеча: то бельё для стирки в одну кучу сваливали, то пыль смахивали. Смеялись, дразнились. Мать на печке что-то готовила, поглядывала краем глаза и посмеивалась. Потом отец с Колей приходили с работы, и Егорка с ними возвращался, встретив по дороге – специально ходил встречать – счастливый, как будто важное дело сделал. И сразу бежал к столу, который уже накрывали – шкодливо пытался что-то оттуда стянуть.
Он и сейчас здесь, хотя Яшка и не сразу
