— Там действуют папские законы, — пояснил все знающий нотариус из Дорна. — Недаром записано: «Lotharingia reget lege romana»[11].
Лаяли пастушьи собаки. Мамер Хромой пощелкивал кнутом. Теперь карета катилась среди жнивья. Вот и развалины монастыря Святого Евлампия. Когда карета наконец остановилась в одном из внутренних двориков, в ночной тиши трижды прокричала сова.
Глиняная кружка ходила из рук в руки, от уст к устам. Господин музыкант собирался с духом, чтобы заставить себя приложиться губами к кружке, из которой пили мертвецы; доктор Сабат нарезал окорок длинным гасконским ножом — и делал это с большим искусством. Окорок так был наперчен, что нельзя было заметить даже отсутствие соли. Мертвецы жевали не спеша, в молчании, одни стоя, другие — сидя на каменных плитах, мадам де Сен-Васс сидела, завернувшись в пушистую пеструю шаль, извлеченную из корзины господина де Нанси. Когда музыкант решился наконец пригубить пива из кружки, послышались чьи-то тяжелые шаги.
— Господин кавалер, к нам прибыл капитан из Комбура. Надеюсь, известь не повредит вашему пищеварению, — сказал доктор Сабат, обращаясь к усопшему из Кельвана.
Шагая вразвалку, вошел еще один скелет с волочившейся по земле длинной шпагой, на левом плече у него сидел птичий скелет. Мамер поднял фонарь, при свете которого они вкушали трапезу, и музыкант с удивлением увидел, что этот господин, капитан из Комбура, носит синие и желтые цвета Наваррского кавалерийского полка, где он сам мог бы служить, если бы судьба не распорядилась им иначе.
— Где тот смельчак, который отважился убить собственного демона? — спросил капитан, посмеиваясь.
Птичий скелет слетел с его плеча, словно у него были перья на крыльях, и сел на колени мадам де Сен-Васс.
— Я здесь, капитан, и меня сразу можно узнать, потому что я здесь единственный, с кого еще не сошла грешная плоть.
— А кто такой вон тот, что смахивает на церковного служку?
— Это живой человек, господин капитан, а с нами едет из-за того, что я упомянул его в завещании. Зовут его де Крозон, он музыкант из Понтиви, играет на бомбардине в церкви — как видите, он сидит на футляре, в котором носит свой инструмент.
— Знавал я одного де Крозона, любителя совать нос не в свое дело, а было это в те времена, когда меня выбили из седла у замка в Жослене. Но вы, конечно, не тот де Крозон, о котором я говорю, тот был крив на левый глаз.
— Это был мой отец, — пролепетал музыкант.
Капитан Наваррского полка пристально и сурово посмотрел на музыканта, держа руку на эфесе шпаги, но очень скоро гнев его прошел, и он снова расхохотался:
— Уж лучше б вам быть просто сукиным сыном!
Все рассмеялись. Летающий птичий скелет, как рассказали потом музыканту, принадлежал ручному ворону капитана из Комбура, его убили и похоронили вместе с хозяином у Жосленского замка. Мадам де Сен-Васс стала кормить ворона, отщипывая для него кусочки ветчины, и он охотно брал их с ладони красавицы. Капитан прибыл так поспешно затем, чтобы поместить усопшего из Кельвана в хорошую известковую яму, пока он не начал смердеть. Новопреставленный и капитан из Комбура распрощались и покинули компанию на несколько часов; после их ухода кружку с пивом дважды пустили по кругу, чтобы прикончить бочонок. Ворон остался дремать на коленях мадам де Сен-Васс, Мамер Хромой повесил фонарь на руку статуи Святого Евлампия, святой стоял на пьедестале посреди портика и внимательно смотрел на ночных гостей. Увидев святого так близко, музыкант обрадовался и почти совсем успокоился, однако на всякий случай, сославшись на сквозняк, пересел к самому подножию статуи, облокотился на босую ступню святого и подпер голову рукой. Нащупал на каменном постаменте какую-то надпись, почти стертую временем и непогодой, и стал водить по ней пальцами, словно хотел на ощупь разобрать буквы и слова, при этом ему казалось, что он вроде бы читает святую молитву.
— Когда мы путешествуем всей компанией, — сказал полковник Куленкур, поднимая воротник камзола, — то по ночам каждый из нас рассказывает историю своей жизни и смерти. Законы вежливости, как я полагаю, повелевают нам сначала предоставить слово мадам де Сен-Васс. Послушай, Ги, сядь куда-нибудь, а то летаешь туда-сюда — в глазах мельтешит.
Куленкур прислонился к замшелому надгробию какого-то аббата, Ги Черт Побери опустился на торчавший из ключа свода железный брус, на который, как видно, когда-то вешали фонарь, господин де Нанси угостил мужчин табачком, и все приготовились слушать историю мадам де Сен-Васс. Время от времени ночную тишину нарушал крик совы; издалека, оттуда, где, точно ветка на ветру, качался одинокий огонек, доносился собачий лай, там, должно быть, и лежал Кернаскледен.
— Я родилась в Одьерне, на океанском берегу, с детства любила смотреть, как сияет в ночи золотой огонек маяка на мысу Экмюль. Дом наш, в народе прозывавшийся башней, стоял, открытый всем ветрам, у прибрежных скал, так что днем и ночью мы слышали неумолчный шум прибоя. Я была самой младшей дочерью королевского стрелка Самплака. Как-то на празднике в Пон-Круа моей матери преподнесли стихотворение из семи строк — по одной на каждую дочь, — и в нем говорилось, что я была самая красивая. При крещении меня нарекли Клариной, потому что мать, когда ждала моего появления на свет, читала книжку, роман, и его героиня носила такое имя; все утверждали, что и зеленые глаза у меня именно от той госпожи Кларины, которая, как очень трогательно описано в книге, умерла от холеры в итальянском городе Вероне, а у нее был любовник-англичанин, и она умела предсказывать судьбу по семенам базилика. В довольстве и холе я выросла хорошенькой и стройной, как и мои сестры, а наша мать все время дожидалась отца, благородного стрелка, потому что он вместе со своими двоюродными братьями из рода Шатобрианов отправился на войну в Ганновер и лишь время от времени слал письма, просил прислать то рубашек из домотканого льняного полотна, то фланелевые панталоны, то два золотых кольца. И однажды пришла весть о том, что отец наш вступил в сожительство с фламандской трактирщицей, державшей свое заведение где-то у границы, навсегда покинул королевскую службу в Нормандском полку и отдал себя во власть новой повелительницы, которая после этого события сменила вывеску своего заведения, и оно стало называться «Le coq bréton»[12]. Новость эту принес нам дядя, двоюродный брат отца, служивший сборщиком налогов с китобойного промысла в Бресте; под предлогом заботы об интересах той, кого сразу же стали называть «несчастной вдовой Самплака», дядя поселился в нашем доме, взял на себя управление поместьем (мать только все плакала и не требовала никакого отчета), и не прошло и года, как разорил нас до нитки, после чего сбежал с нашей старшей сестрой — они укатили дилижансом в Ванн, — а среднюю сестру, Анну Элоизу, у которой было родимое пятнышко на ухе, оставил в интересном положении. Тогда мать решила обратиться в суд, находившийся тогда в Шатолене, и для этого поехала сначала в Кемпер, потом в Ренн, а из Шатолена отправилась в Баньоль-дель-Орн на воды полечить сердце, заболевшее от таких передряг, причем расходы на лечение оплатил некий капитан Гайон: проведя с ней ночь в гостинице, он стал самым близким ее другом. И с тех пор мы мать больше не видели, слышали только, будто в городке Этретаона открыла гладильню, устроенную на английский манер. Вот так с юных лет я воспитывалась на романах и историях из книг и из жизни женщин легкого поведения.
