Ползли зеленые лианы, сплетаясь с серыми змеями, махали крыльями и били хвостами сказочные чудовища, мелькали обнаженные ноги, руки, плечи…
Квартира наполнялась дыханием вакханалии, близящейся оргии. Невесть когда успевшая раздеться Маргарита стояла у стены, и только трепетавшие губы и крылья носа выдавали ее возбуждение; на левом боку и на груди у нее были точно такие же родинки, как у сидевшей на моих коленях девушки.
Все закружилось, сплелось, прерывисто задышало, постанывая и мыча.
Пытаясь выбраться, я натыкался то на одно, то на другое тело, и всяк срывал с меня одежду, привлекая к себе…
Я готов был выпрыгнуть даже в окно, но с ужасом увидел, что ни окон, ни дверей в комнате нет — полый куб, все плоскости которого увешаны серыми холстами в рамках, холстами, то ли ждущими кисти, то ли расставшимися с бывшими на них красками.
Осознав, что выбраться невозможно, я в отчаянии зажмурил глаза и упал. Последнее, что сохранило меркнувшее сознание — множество рук на мне и мои конвульсивные движения.
…Очнулся уже днем, около часа, в своей квартире: оказывается, спал, не раздевшись, в джинсах и рубашке. Голова болела. Направляясь в туалет, увидел, что входная дверь лишь прикрыта, а я всегда закрываю на защелку и на цепочку. Полусонный, разбитый, осмотрел обе комнаты — все, вроде бы, на месте.
Стоя под душем, усиленно пытался вспомнить, что же было вчера и где меня носило. Нельзя же всерьез принимать ночной бред — каких-то русалок, змей, голых девиц…
Часа два понадобилось, чтобы привести себя в норму. Запихивая рубашку в бак, обратил внимание на большое жесткое пятно, источавшее запах свежескошенной травы, сирени и цветов липы. Что-то, похожее на подступ к воспоминанию, дернулось во мне, но тут же угасло, и как ни пытался, так и не смог понять, где же мне встречался такой запах раньше.
Вечером, в кабаре первым моим взглядом был взгляд в угол, где обычно сидела Маргарита с подружкой. Столика не было! На мой вопрос дядя Серж сочувственно покачал головой.
— Ты сегодня не в себе. Годы, конечно, молодые, но не надо себя так изнурять, созревает только то яблоко, которое не упало зеленым.
— Ну как же так, а Маргарита? — продолжал я настаивать.
— Жанно, я знаю всех моих клиентов, — строго ответил он, — но я не могу знать всех твоих. У меня всегда было восемь столиков, потому что цифрам семь и девять я не доверяю. Сейчас их тоже ровно восемь, если, конечно, не считать вон того…
Дядя Серж махнул рукой в тот самый угол, и я увидел на стене картину: лицом к залу за столиком сидела Маргарита. Нарисованная, но будто готовая вот-вот убрать руку из-под подбородка. А рядом восседала ее неизменно курящая спутница. Черт возьми, но ведь еще вчера этой картины здесь не было!
— Она была там не только вчера, но и год назад, — охладил мой пыл дядя Серж, — просто сегодня я приказал отодвинуть шторы и поставить светильники: раз в полгода надо немножко менять обстановку, в маленьком обновлении всегда кроется что-то интимное.
Пел я в тот вечер мало и рассеянно, и ушел рано.
А утром принесли повестку в военкомат, мама развернула бурную деятельность по организации застолья, сам я погряз в прощаньях с друзьями и подругами — короче, было не до размышлений о привидевшейся фантасмагорической истории.
Правда, в течение трех флотских лет досужая фантазия несколько раз возвращала мне те странные явления, но тут уж, как сказал бы дядя Серж, и Фрейда не надо, без него все ясно. И никто больше не называл меня Жанно. Вернувшись, я узнал, что дядя Серж эмигрировал, а в нашем подвальчике обосновался коммерческий магазин. Что ж, все течет, и восемнадцать лет не возвращаются, а сожалеть о прошлом безнравственно, надо благодарить судьбу за то, что оно было.
* * *
— Присядь, забывчивый Жанно, и выпей со мною, и вспомни…
Откуда ей знать, что я — Жанно, что я был им давным-давно, в той жизни, которая называется Юность? Откуда знать об этом ей — случайной кунцевской незнакомке, потягивающей шампанское в припарковой «Минутке»?
Или?.. Но ведь этого не может быть, потому что ее не было! Не может же бред материализоваться через одиннадцать лет!
Заметив, что я внимательно изучаю ее, милая незнакомка засмеялась:
— Неужели не узнаешь, Жанно? Ведь у меня на груди такие запоминающиеся родинки! Ах, где мои семнадцать лет? И твои — восемнадцать.
Я вскочил, едва не опрокинув стул, снова сел, поставил на стол фужер, боясь раздавить его.
— Маргарита!
— Ну конечно, мой милый! На этом свете никто не встречается меньше, чем дважды. Одна встреча — это ложь, блеф, это надругательство — она не выгодна природе — одна. Все встречаются хотя бы дважды, но не все об этом помнят. Мне было хорошо с тобой — тогда, но ты не помнишь, а я этим жила одиннадцать лет.
— Так значит, ты — была? — все еще не мог понять я.
Она захохотала, откинув голову назад и поражая молодой, без единой морщинки, шеей:
— Что значит — была? Я и сейчас есть — вот, рядом с тобой!
— А зачем? — вдруг вырвался у меня подспудный вопрос.
— Не бойся, Жанно, я не умею любить дважды, тогда это буду не я. Впрочем, ты уже не тот мальчик, и теперь многого не боишься. Ты шел в парк — пойдем вместе, я расскажу тебе сказку о героях, которых ты знаешь.
Подростки-гусята проводили нас лукавыми взглядами с едва угадывавшейся благодарностью: их, наконец, оставили наедине. Мне вспомнилось тихое кабаре дяди Сержа: там все было не на минутку.
— Какая серость назвала это кафе «Минуткой»? — нарушил я молчание, когда мы вошли в парк.
— Ты прав, надо было назвать его «Вечность», — улыбнулась она.
— Так о чем же сказка?
— Обо мне, конечно. И немножко — о тебе. Помнишь Аттиса? Он сейчас здесь, вокруг нас — в этих деревьях. Потому что любовь — вечна, она — во всем.
Женщина — берет и возвращает, а мужчина обречен только давать: в этом его сила и слабость, это его наказание и блаженство, в этом его миг и вечность. Я нарисовала Аттиса с единственной целью — вернуть ему возможность любить. Я писала его днем и ночью, замешивая краски на слезах умиления и ревности, я называла его самыми нежными словами, вырисовывала каждый волосок и каждый изгиб. И Великая Матерь Кибела, давно осознавшая ужас некогда сотворенного ею, оживила Аттиса.
Но счастье Пигмалиона не повторилось; я слишком рано возжелала Аттиса, возжелала, не дорисовав до конца. Мне было семнадцать лет. И если уж мастера пририсовывают фиговые листики, то что говорить обо мне? И тогда я нарисовала себя — рядом с ним. Не знаю, как им живется — о своих грехах стараешься не думать, тем более — не усугублять их. Но раз в год я должна в знак благодарности Кибеле приносить священную жертву. Каждый раз — новую, вливающую жизнь в них: в Аттиса и в меня, семнадцатилетнюю. Иначе они так и останутся на холсте, а я… я умру от любви к нему. Вот и вся сказка, в которой были и ты, и я, и они.
