Когда пламя начало стихать, Гъюрг забросал его землей, утоптал место. До рассвета оставалось недолго. Гъюрг лег в траве и сомкнул веки.
Он не знал, спал или грезил, давая роздых телу и голове. С первым птичьим гомоном, зовущим солнце в предутренней серой мгле, он открыл глаза. Встал и, повернувшись спиной к восходу, громко, отчетливо произнес слова. Тайное заклинание, самое ценное имущество оборотня, которого у него не отнять, не вырвать никакими пытками и ни за какие богатства на свете. Эти слова переходят только к Волку и только от вожака вместе с его кровью в ночь побратимства.
Тайные звуки отзвенели в сыром холодном воздухе болот. Не тратя времени Гъюрг быстро пролез под шкурой между копьями и вспрыгнул на нижнюю ветку сохнущей сосны. Оттуда перелетел через шкуру поверху.
И грянулся оземь волком.
Чужак не заметил бы перемены, по-прежнему видел бы человечье тело, штаны, сапоги, оружие в руках и на кожаной перевязи, мех с водой, прицепленный к поясу. Только свой увидел бы, унюхал сидящего внутри человечьей оболочки хищника, глядящего на мир через глаза человека. Изменились запахи, цвета, ощущения пространства. Осталось – и усилилось – одно. Желание крови.
Оставив глухие болота, Гъюрг шел неприметными звериными тропками. Но дорогу находил не чутьем – цепкой памятью лесного жителя. Волчий дух не мог вытравить человечьего разумения из того, кто достаточно силен, чтобы укротить в себе зверя.
Великий Дух Отца-Волка следовал за воином. Гъюрг ощущал его незримое присутствие и благодарил шепотом, обещал досыта напоить кровью и напитать мясом. Отныне он считал себя единственным из братства, кто не предал Духа Отца. Единственным, кто сохранил верность волчьей воле. Остальные пожелали стать рабами рода, трусливых и скучных законов рода. Волк-Отец останется с Гъюргом, потому что теперь только Гъюрг, не связанный родом, сможет насыщать его.
Обычное для Волка дело. Но никогда, даже с пришедшими опытом и привычкой, Гъюрг не относился к этому как к обычному делу. Перед обычным делом жилы не натягиваются в предвкушении, как струны гуслей, не щекочутся радостные мысли в голове, не звенит все тело песней воина-оборотня. Для любого бойника это священный праздник, будь то обряд-инициация или месть за убитого собрата. Почти шесть лет отделяло Гъюрга от того дня, когда он, посвящаемый в Волки, впервые обагрил оружие кровью. Он уже забыл, кто тогда ему попался – общинник, изгой или чей-то раб. Помнилось только хмельное ощущение воли, упоение мыслью, что он принят в стаю, трепет при виде протянутого ему на копье куска человечьего мяса. Тот трепет давно ушел, хмель сменился рассудочной ясностью в голове, упоение же осталось, хоть и не было больше стаи.
Гъюрг едва не бежал. Но даже стремительный волк, обгоняющий солнце, не добрался бы до дворища старого Жилы раньше пламенного полудня.
Когда светило встало почти над головой, Гъюрг был на Голом холме, откуда далеко видно на восход и на запад. Хозяйство Жилы отсюда показывалось как на ладони – крошечные постройки, плеши заимок, точечные фигурки людей.
У самых ног оборотня в короткой траве пристроилась его тень – силуэт крупного, поджарого зверя.
* * *
Граев топтался у чужой двери, на три этажа выше своей, и никак не решался нажать звонок. Подносил палец к кнопке и тут же, будто стыдясь, поспешно опускал. Не очень-то он верил во все эти штуки. Хотя допускал, что у других могут иметься веские основания для их веры. Кроме того, испытывал инстинктивное отвращение к колдунам, хоть шарлатанским, хоть каким. С детского сада так и не сумел отделаться от нелепой мысли, что колдуны могут превращать людей в жаб. Очень даже запросто.
Дверь отворилась, и на Граева глянули добрые, ласковые глаза.
– Что же вы тут стоите? Ксения уж заждалась вас. – И голос под стать глазам – добрый, глубокий, так и утопаешь в нем, как в любимых объятиях. – Проходите же.
Граев перешагнул через порог, озадаченный.
– Заждалась? – переспросил. – Как это? Я...
– Даша, – раздался из комнат другой голос, точно так же ласкающий того, к кому был обращен. – Веди его сюда, да чаю не забудь нам.
Граев вконец потерялся от такого бесхитростного и добродушного натиска, от которого почему-то сразу хотелось плакать, как в детстве, выговаривая все свои беды.
– Проходите же, – улыбаясь, повторила Дарья и показала глазами, куда нужно идти. Сама же скрылась в кухне.
Граев, помешкав, шагнул в комнату. Здесь было тесно, светло, уютно и приятно пахло какой-то душистой травой. Мебели мало, зато на стенах всего много – иконы в углу с зажженной лампадой, фотографии в рамках, горшки с цветами, полки с книгами и старая, с облупившимся лаком гитара.
– Здравствуй, Антошка. – Навстречу ему выкатилась коляска с сидящей в ней, радостно оживленной женщиной. Она была все еще красива, несмотря на болезнь, на уходящие годы, на затворнический образ жизни.
– Здравствуй, Ксюш. – Граев стеснительно развел руками. – Давно к тебе не заходил, решил вот...
– И хорошо, что решил. Только зачем на коврике под дверью так долго топтался? – улыбнулась Ксения, некогда одноклассница Граева, за которой он почти что ухаживал в последнем школьном году.
– Вы что, в глазок на меня глядели? – чуть не покраснел Граев.
– Так нет же у нас глазка, Антошка, – рассмеялась Ксения, и так заразительно, что Граев сам начал улыбаться. – Ну садись, что стоишь, сейчас чаем тебя напою, горе мое, а после и расскажешь все, что тебя мучит.
– Откуда ты знаешь?...
– А зачем же еще ты ко мне пришел, для чего бы мялся столько времени у двери?
Граев удрученно кивнул, но тут же спохватился:
– Что я, проведать тебя просто так не могу? Рядом живем, а сколько времени не виделись...
– Это уж точно, года четыре назад последний раз, – согласилась Ксения, и Граев засмущался.
Когда у Ксении отнялись после болезни ноги, он уже возил по двору колясочку с маленьким Василем. Было не до гостеваний. А потом и вовсе забылась прежняя дружба.
– Вот и чай. – Ксения помогла младшей сестре переставить чашки и угощение на стол. – Антошка, живо за стол, хватит уже скромностью своей меня жалобить. А ты, Дарья, – строго и с неизменною ласкою обратилась она к сестре, – пошла бы погуляла. Мы тут сами управимся.
– Да ведь не хочу я гулять, Ксенюшка.
– Вот, – притворно рассердившись, Ксения повернулась к Граеву, – никак не могу ее убедить, чтоб не няньчилась со мной. Выходила б замуж, племянников мне нарожала. Какая мне радость с того, что ты тут заперлась вместе со мной? – с укоризной спросила она Дарью.
Та лишь улыбнулась, покачала головой.
