(…разнесло все к чертям, так и сгинул он там, рукоятку сжимая рукой.)
Тяжело дыша, дрожа, Джек отступил от котла. Он взглянул на руки и увидел, что на ладонях уже вздуваются волдыри. Черт с ними, с волдырями, подумал он и неуверенно рассмеялся. Чуть не сгинул, рукоятку сжимая рукой, как машинист Кейси из «Крушения старины девяносто седьмого». Что еще хуже, он погубил бы «Оверлук». Он провалился на учительском поприще, провалился как писатель, муж и отец. Даже пьяница из него не вышел. Но образцом провала, таким, что лучше не придумаешь, стало бы взорванное здание, вверенное его попечению. А здание это было вовсе не рядовым.
Никоим образом.
Иисусе, как ему хотелось выпить.
Давление упало до восьмидесяти пси. Осторожно, чуть морщась от боли в руках, Джек снова закрыл спусковой клапан. Но с этого момента за котлом придется следить внимательней, чем всегда. Остаток зимы Джек не доверит ему больше сотни пси. А если и будет немножко зябко, придется просто усмехнуться и стерпеть.
Он сорвал два волдыря. Руку дергало, как гнилой зуб.
Выпить. Выпивка подкрепила бы его. Но в проклятом доме нет ничего, кроме шерри для готовки. С этой точки зрения выпивка была лекарством. Долг выплачен, и теперь можно сделать легкую анестезию — чем-нибудь посильнее экседрина. Но тут хоть шаром покати.
Он припомнил поблескивавшие в полумраке бутылки.
Он спас отель. Отель захочет вознаградить его. Джек не сомневался. Вынув из заднего кармана носовой платок, он направился к лестнице, обтирая губы. Маленький глоточек, один-единственный. Чтоб облегчить боль.
Он сослужил службу «Оверлуку», теперь «Оверлук» послужит ему. Джек был уверен в этом. Ноги перебирали ступеньки быстро и нетерпеливо, торопливыми шагами человека, вернувшегося с долгой, горькой войны. Было 5.20 утра по горному времени.
Дэнни со сдавленным всхлипом очнулся от ужасного сна. Произошел взрыв. Пожар. «Оверлук» горел. Они с мамой наблюдали это с газона перед крыльцом.
Мама сказала: «Смотри, Дэнни, посмотри на кусты!»
Он посмотрел — они все были мертвы. Листья приняли коричневый оттенок, как будто задохнулись. Из-под них показались сросшиеся ветки, похожие на скелеты полурасчлененных трупов. А потом из больших двустворчатых дверей «Оверлука» вывалился папа, он пылал, как факел. Его одежда была охвачена пламенем, кожа приобрела темный, зловещий загар, который с каждой секундой делался все темнее. Волосы превратились в горящие заросли.
Тут-то Дэнни и проснулся. Горло сдавил страх, руки вцепились в одеяло и простыни. Кричал он или нет? Он посмотрел на мать. Венди спала на боку, натянув одеяло до подбородка, на щеку упала прядь соломенных волос. Она сама была похожа на ребенка. Нет, Дэнни не кричал.
Он лежал в постели, глядя в потолок, и кошмар постепенно отступал. Дэнни испытывал любопытное ощущение, что на волосок от них
(пожар? взрыв?)
прошла большая трагедия. Дэнни позволил своему сознанию поплыть на поиски папы и обнаружил, что тот стоит где-то внизу. В вестибюле. Дэнни чуть поднажал, пробуя забраться в мысли отца. Нехорошо. Потому что папа думал о Плохом Поступке. Он думал, как
(кстати пришелся бы стаканчик-другой… наплевать… где-то на свете над нок-реей встало солнце помнишь как мы говорили, Эл? джин с тоником, бурбон с капелькой горького шотландское с содовой ром с кока-колой… тру-ля-ля и тра-ля-ля… для меня и для тебя… где-то на свете приземлились марсиане… в Принстоне или Хьюстоне или Стокли или Кармайкле… в каком-то поганом городишке… в конце концов самый сезон и все мы не)
(УБИРАЙСЯ ИЗ ЕГО МЫСЛЕЙ, МАЛЕНЬКИЙ УБЛЮДОК!)
От этого мысленного голоса Дэнни в ужасе и отвращении подался назад, глаза широко раскрылись, руки вцепились в стеганое покрывало. Это не был голос его отца, просто искусное подражание. Знакомый ему голос. Хриплый, грубый и все-таки таящий в себе какое-то бессмысленное веселье.
Значит, так скоро?
Дэнни откинул одеяло и мигом спустил ноги на пол. Пинком выбросил из-под кровати тапочки и обулся. Он подошел к двери, открыл ее, заспешил по коридору — ноги в тапочках шелестели по ворсу ковровой дорожки… Мальчик свернул за угол…
На полдороге к лестнице, преграждая Дэнни путь, стоял на четвереньках какой-то мужчина.
Дэнни замер.
Мужчина поднял на него крошечные красные глазки. На нем был серебристый, расшитый блестками маскарадный костюм. Костюм собаки, понял Дэнни. Крестец этого странного создания заканчивался длинным пушистым хвостом с кисточкой на конце. Вдоль спины до шеи шла «молния». Слева от мужчины лежала не то волчья, не то собачья голова: пустые глазницы, раскрытая в бессмысленном оскале пасть. Между клыками, сделанными, похоже, из папье-маше, виднелось сине-черное плетение ковра.
Рот, подбородок и щеки мужчины были измазаны кровью.
Он зарычал на Дэнни. Несмотря на усмешку, рычал он по-настоящему. Рычание рождалось в глубине горла — звук незамысловатый, бросающий в дрожь. Потом этот человек залаял. Зубы тоже были окрашены в красное. Он пополз к Дэнни, волоча за собой бескостный хвост. Забытая маска лежала на ковре, бессмысленно уставившись куда-то за плечо Дэнни.
— Пропустите, — сказал Дэнни.
— Сейчас я тебя съем, малыш, — ответил человек-собака, и вдруг из ухмыляющегося рта вырвался целый залп лая. Свирепого по-настоящему, хотя понятно было, что это — подражание. Костюм был тесным, и темные волосы мужчины слиплись от пота. Он выдыхал смесь паров виски и шампанского.
Дэнни дрогнул, но не побежал.
— Пропустите.
— Только через мой труп-труп-труп, — отозвался человек-собака. Маленькие красные глазки внимательно глядели в лицо Дэнни. С губ не сходила ухмылка. — Я тебя съем, малыш. И думаю начать с твоего маленького пухленького члена.
Ворча, он кокетливо поскакал вперед маленькими прыжками.
У Дэнни сдали нервы. Оглядываясь через плечо, он помчался обратно в короткий коридорчик, который вел к их комнатам. Вслед полетел смешанный с лаем и рыканьем вой, его прерывали невнятное бормотание и смешки.
Дэнни, дрожа, стоял в коридоре.
— Поддай жару! — орал из-за угла пьяный человек-собака. — Поддай жару, Гарри, сукин ты ублюдок! Наплевать мне, сколько у тебя казино, авиалиний и кинокомпаний! Знаю, знаю, что тебе нравится в уединении собственного дома! Поддай жару! Будуфффу-у… и буду пффф… пока Гораса Дервента к чертям собачьим не сдууууует! — Тирада завершилась долгим, бросающим в дрожь воем, который, прежде чем замереть вдали, словно бы перешел в боль и ярость.
