Монхита споткнулась на фразе: «Nel cor piu non mi sento»[72] и беспомощно посмотрела на полковника. А он ласково погладил ее рыжие волосы и сказал:
— Она впервые поет перед чужими, и в головке у нее удержалось только начало!
— У нее хороший голос, — заметил священник. — Она и в церкви иногда у нас пела по праздникам вместе с лиценциатом, служившим одно время в библиотеке маркиза де Болибара. А теперь он получил хорошее место капеллан в Мадриде.
— Опять этот маркиз де Болибар! — вскричал полковник. — Каждый день я в городе только о нем и слышу. Где он? И где скрывается? Почему я еще не видел его в лицо? У меня самые веские причины, чтобы познакомиться с ним!
Разумнее было, конечно, молчать. Но моя тайна не давала мне покоя.
— Господин полковник! Маркиз де Болибар убит! Эглофштейн злобно глянул на меня.
— Йохберг! Когда вы наконец сами устанете от своей глупейшей сказки?!
— Но это — так, как я говорю, маркиза я сам с моими людьми расстрелял в рождественскую ночь возле ворот! Эглофштейн пожал плечами.
— Видение от чрезмерной впечатлительности, — отнесся он на мой счет к полковнику. — Маркиз жив, и, я думаю, он еще доставит нам немало хлопот…
— Впрочем, — решил полковник, — мертв он или жив, мы знаем его планы и приняли все меры, чтобы им помешать.
— А я говорю вам — и стою на том, — закричал я, обидевшись на высокомерную насмешку адъютанта, — что он мертв и похоронен, а мы бьемся с бредом, с привидениями, с химерами…
Но не успел я договорить, как двери резко распахнулись, и ворвался Салиньяк — бледнее обычного, в руке — сабля наголо, еле переводя дыхание после бега по лестнице.
— Господин полковник! Сигнал с крыши подан по вашему приказу?
— Сигнал? — вскричал полковник. — О чем вы, Салиньяк? Я ничего не приказывал!
— Облако дыма над домом! На крыше горит солома! Эглофштейн вскочил, заливаясь меловой бледностью.
— Это — он! Это его дело!
— Чье? — спросил я растерянно.
— Да маркиза де Болибара же! — с трудом выговорил он.
— Маркиз? — закричал Салиньяк в безумной ярости. — Так он в доме! Из ворот никто не выходил!
Ротмистр метнулся наверх, мы слышали только стук дверей, поступь драгун, носившихся по комнатам, коридорам и лестницам.
— Господин полковник! — обратился Гюнтер. — Не передадите ли вы мне письмо к генералу д'Ильеру? — Но при этом он — заметно для меня — злорадно осклабил рот. И мне подумалось, что ведь только что его-то в комнате и не было…
— Теперь поздно, — мрачно пробормотал полковник. — Вы не пробьетесь: герильясы уже окружают город. Конвой с припасами отрезан и погибнет…
— Да, ребенок мертв. Крестин не будет, — медленно произнес Гюнтер, и от меня не ускользнули радость и триумф Иуды Искариота в его глазах. Йохберг! Спасибо вам за лошадь, она мне не понадобится…
— Самое скверное, — мрачно добавил Эглофштейн, — что ведь у нас не осталось и десяти патронов на стрелка… И вы еще будете меня уверять, Йохберг, что этот адский маркиз мертв?!
От стены, где стоял Гюнтер, донеслось — внятно только для меня — два слова шепотом:
— Puff regal! Королевский удар!
Глава IX
С царем Саулом в Аэндор
Во вторник утром я выехал за город проверить караулы в укреплении у предместья Сан-Роке, потому что мы с воскресенья начали усиливать земляные валы и рыть окопы и заложили два передовых укрепления в форме полумесяцев с далеко выдвинутыми стрелковыми ячейками. Эта работа была уже частично сделана. На линии в этот день работала от нас рота Брокендорфа, а вместе с нею — половина гессенского батальона из полка «Наследный принц», приданного нам перед началом похода на Ла Бисбаль. Мои же драгуны в тот день патрулировали улицы города.
Около дома прелата я встретил моего капрала Тиле, который сидел на земле и выправлял помятый полевой котелок деревянным молотком — киянкой. При этом он насвистывал в ритме марша песенку «Наш кузен Матиас».
— Господин лейтенант! — весело закричал он мне через улочку. — Со вчерашнего дня преисподняя отворилась, и черти кучами бегают по земле!
Он имел в виду герильясов, маленькие отряды которых патрули уже видели вблизи города. Я позвал капрала с собой, потому что опасался запутаться среди окопов и долго не сыскать дорогу к Сан-Роке. Он взял с собой киянку и котелок и зашагал впереди меня.
Облик города за прошлую ночь заметно изменился. Несмотря на отличную, солнечную погоду, рыночная площадь пустовала, да и на улицах мы не встречали водоносов и разносчиков с рыбой и овощами, погонщиков мулов и нищих, которые вечно толкались возле церквей и лавок. Жители попрятались по домам, только женщины порой торопливо перебегали из ворот в ворота.
И все же жизни и шума хватало. Между комендатурой и укреплениями непрерывно носились всадники, нам встречались повозки, мулы с провиантом и шанцевыми инструментами; в какой-то халупе за городскими воротами устроился фельдшер гессенского батальона и, покуривая трубочку, ждал, не привезут ли травмированных.
— Ночные пикеты, — сообщил мне по дороге Тиле, — уже имели перестрелку. На утренний рапорт приволокли трех пленных герильясов. Эти трое выглядели так, будто вылезли прямо из Ноева ковчега. И почему только у всех герильясов, каких я видел, морды как у обезьян, мулов или козлов?
Он подумал немного и предложил свое объяснение удивительного феномена.
— Вероятно, это потому, — добавил он, — что они больше всего едят кукурузу и кашу из желудей, такие вещи, которыми у нас кормят скотину. Да, сегодня они спокойны, но перед рассветом вы могли бы слышать их недалеко от стен. Они ведь собираются в кружок около своего офицера и поют утреннюю молитву. Но мне сдается, это гимн дьяволу Бегемоту, покровителю всяческой нечисти и скотских рож!
Он презрительно плюнул. Тем временем мы вышли к люнету «Mon Coeur»[73]. В окопах устроились на своих вещевых мешках и вьюках гессенские гренадеры. Два начальствующих офицера — капитан граф Шенк цу Кастель-Боркенштейн и лейтенант фон Дубич — беседовали у горловины люнета, выделяясь своими светло-голубыми куртками с отворотами из леопардового меха. Я сухо поприветствовал их, мне ответили так же. ибо между нашими полками существовала давняя неприязнь со времени Вальядолида, где император на смотру не удостоил и взглядом полк «Наследный принц».
Мы миновали редут и подошли к куртине «Эстрелья» возле первого передового укрепления. Оттуда я отослал обратно капрала Тиле. Людей Брокендорфа я застал за напряженной работой: эта часть укреплений была еще не доведена и до половины. Один взвод покрывал вал фашинами и корзинами с землей, другой занимался оборудованием стрелковых гнезд на кронверке, остальные строили навес. Донон с лопатой в руке осматривал подкоп для мины, чтобы взорвать эту часть укрепления в случае, если будет дан приказ об отступлении за стены города. На земле был разложен его завтрак — хлеб, сыр и бутылка вина, — и тут же — том Полибия о военном искусстве греков.
