Так Блюм сходил в сарай за дровами.
Пока они с Ганей возились с лучинками и спичками, удары стихли. Минут через пятнадцать вернулась Борщиха: раскрасневшаяся, платок сбился на сторону, глаза странные.
— Ну и ладно, — сказала она, придвигаясь поближе к огню, — всяко бывает.
Поленья медленно разгорались в печке, слой серого, еще непрогретого дыма уходил в закопченный дымоход, дрова нехотя потрескивали.
— Ну вот, дети мои, продолжаем разговор, — сказала Борщиха и ловко поправила дрова в печке.
— В самом почти… да… почти в самом конце нелюбимого нами семнадцатого века в Познани…
— Дождливым… осенним… вечером… — с угрозой в голосе сказала Ганя, раскачиваясь из стороны в сторону и поднимая руки со скрюченными пальцами, — это я для наглядности, чтобы было понятно, какими опасными бывают дождливые осенние вечера в Познани в конце семнадцатого века.
— А.
— То-то.
— Дождь шел третью неделю подряд, вода в Варте прибывала, шум ветра в камышах на берегу смешивался с плеском волн. В волнах поблескивало отражение огней в соборе Петра и Павла на Тумском острове. Верхушки башен собора скрывали низкие серые облака, бегущие по темнеющему небу…
— Перевернутые кверху килем лодки были похожи на распухшие черные туши утонувших великанов. В пустой хижине рыбака, умершего от цирроза печени, ухала сова.
— Хорошо, Ганя. Ухала сова, сердившаяся на непогоду. Если хочешь, то в воздухе носились стаи летучих мышей, хотя, летучие мыши не летают во время дождя, но это были специально обученные мыши. Рыбы выпрыгивали из реки, так душно и тревожно им было в воде в тот вечер. Для тебя, Ганя, ничего не жалко. Ночь обещала быть кошмарной. Пахло кипяченым молоком!
— Нет! Только не это!
— Ладно. Кипяченым молоком не пахло. Струи дождя с порывами ветра яростно обрушивались на раскисшую землю.
— Вот это я понимаю! Сверкали молнии?
— Нет. Сверкали лужи и грязь под ногами маленького Яцека, укрывавшего горящий фонарь под полой мокрого плаща. Яцек — мальчишка-сирота оторви да брось, шел по своим воровским делам, проклиная непогоду и надеясь спереть хоть что-нибудь стоящее.
— Как вдруг…
— Внезапно! В неверном свете фонаря!
— Объясните дураку, — взмолился Митя, — кто такой Яцек?
Борщиха и Ганя переглянулись.
— Дураку или дурачку? Которому из вас? — осведомилась Ганя.
— Яцек уличный воришка, — невозмутимо сообщила Борщиха, — легенда приписывает ему дальнее родство с бен Бецалелем.
— Бен Бецалель — создатель Белого Тезиса?
— Да. Из темноты перед этим самым Яцеком возникает невысокая фигура в треуголке и плаще. Яцек и фигура смотрят друг на друга изучающе. На незнакомце мокрый драненький плащ на клетчатой подкладке, шляпа со сломанным пером, на руке перстень. Яцек радуется перстню, начинает соображать, как бы его стащить, и тут понимает, что перстень не настоящий, а камень в нем — кусок битого стекла.
‒ Все это он видит в неверном свете фонаря, при блеске молний…
‒ И голодном бурчании в животе?
‒ Да. Он видит эфес шпаги с надписью «Коллеге Шплиттеру за помощь несчастным». Яцек видит, что шпага ржавая, кривая, на набалдашнике жаба, словом, какова помощь несчастным, такова и шпага, а заодно и коллеги.
‒ Я помогаю обездоленным, мальчик, ‒ говорит гер Шплиттер Яцеку, и смотрит на него красными глазами, ‒ сегодня твой счастливый день!
‒ Не день, а ночь! Помогите мне, несчастному сироте, ‒ начинает канючить сообразительный Яцек, ‒ я убогий неграмотный, помогите мне, прочитайте, что здесь написано, ‒ достает из-за пазухи кусок бумаги и подсовывает прямо под нос Шплиттеру. Шплиттер читает, глаза его скашиваются вбок, от самого Шплиттера начинает пахнуть серой.
‒ Теперь свободен. Иди, ‒ говорит Яцек. Шплиттер поворачивается и уходит. Яцек смотрит ему вслед: хромает петушиная нога, косичка под шляпой покачивается, но не в такт шагам, а сама по себе. Воняет тухлыми яйцами. «Я не ошибся, ‒ думает Яцек, ‒ теперь ему крышка». Шплиттер проходит ровно тринадцать шагов, спотыкается и не может больше сдвинуться с места.
‒ А что Яцек ему показал?
‒ Как говорится, ученые спорят. Возможно, это просто была монограмма короля Рудольфа, а может быть что-то более сильное. Теперь этого уже никто не узнает.
Но только после этого Шплиттер был готов выполнять любые команды. Это был уже совсем не тот Шплиттер.
— Да, — сказала Ганя, — он превратился в противное существо размером с собаку. С гнусной рожей. Но не утратил способности говорить. И был заточен в деревянную клетку.
— Он там? — спросил Блюм, указывая пальцем в сторону двора, туда, где он так неудачно запасся дровами. Борщиха неопределенно улыбнулась.
— Нет, — сказала она, — там мой несчастный ненормальный ребенок. Это совсем другая история.
— Извините.
— Ничего. У всех свои печали.
— Да-с, такие, брат, дела. Черт Шплиттер сидит в клетке, поджав куцую вечно больную заднюю лапку, и скалит мелкие зубы.
В это время в подполе раздался явственный шорох, и Митя Блюм насторожился. Что-то глухо громыхнуло. Фанерка, лежащая в углу на полу чулана возле печки стала приподниматься.
— А вот и Василий, — сказала Борщиха. Из-под фанерки появилась кошачья морда и следом сам полосатый кот Василий. Фанерка хлопнула, снова закрывая дыру в подвал. Кот неодобрительно посмотрел на Блюма.
— Ну, где шлялся? Мышей ловил или так, по девкам? — кот не отвечал, только усиленно терся об ноги хозяйки.
— Щас, щас. Затолкал совсем, балбес, — Борщиха встала, налила в блюдечко молока из трехлитровой банки, при этом Василий нетерпеливо тыкался башкой ей под руку, рискуя быть облитым. Сразу же начал лакать, разбрызгивая мелкие белые капли по полу. Быстро допив молоко, кот вылизал блюдце, двигая его перед собой. Потом запрыгнул к Блюму на колени. Шуба кота, пришедшего с мороза, была еще холодной.
— Вот такая история.
— Яцек стал бродячим фокусником? Показывал за деньги говорящего кролика?
— Да, всякие скитания, удары судьбы. Потом встреча с Броневским. Но дело вообще не в этом. Дело не в этом, правда, Василий?
Кот, сидевший на руках Мити, мурлыкал. Сначала тихонько, а потом освоился, разошелся не на шутку, тарахтел вовсю.
— Вот, везет Василию. До лампочки ему все эти темные штуки. Молочка попил, в тепле — кум королю.
— А как же всё-таки мичман?
— А мы почти подошли к развязке.
— Или к завязке.
— Яцека, а заодно и клетку со Шплиттером, взял к себе пан Броневский. Взял на себя заботу о его воспитании.
— И у них родился мальчик, — встряла Ганя, — и они назвали его Генри, он стал есть овсяную кашку…
