— Тебе не сюда, — мягко сказал он. — Уж коли ты всерьез надумал возвращаться…
И он кивнул на дверь, что была по левую руку от мальчика. А потом торопливо зашагал вверх и исчез.
Вадим зачарованно смотрел ему вслед. Деревянные ступени круто забирали ввысь, а дальше лестница терялась в полумраке следующего этажа. Дверь же была рядом, стоило только протянуть руку. Он и протянул.
Тут же дверь отворилась, и, едва не столкнувшись с мальчиком, на лестницу выбежала молодая девушка — красивая, высокая, с горестным бледным лицом и растрепавшейся прической. Одной рукой она почти волокла по полу огромную деревянную куклу в гусарском мундирчике с уродливо-огромным ртом, полным прямоугольных зубов самого устрашающего вида.
Девушка, не обратив никакого внимания на Вадима, замерла у ступеней, видимо, не решаясь подняться. Она явно прибежала сюда за юношей, но теперь стояла в нерешительности. А может, ей тоже мешала невидимая преграда, которой была загадочная улыбка молодого человека. Но разве можно превращать мужские улыбки в оружие?
Вадим вздохнул и укоризненно покачал головой.
«Такая большая, а все в куклы играет», — подумал он пренебрежительно, явственно ощутив превосходство если и не своего возраста, то, во всяком случае, пола. И это была для него абсолютно новая и первая в жизни мысль такого рода!
«Делаю успехи!» — усмехнулся про себя мальчик, одновременно отчаянно удерживаясь от жгучего желания основательно почесать в затылке. Удержался, покачал головой как взрослый и вышел в распахнувшуюся дверь.
Тяжелые дверные створки за его спиной заскрипели неожиданно громко и тягуче. Вадим обернулся и замер. Позади высилась старая полуразрушенная часовенка с дырявой крышей и высокими окнами, в проемах которых висели трухлявые ставни. Внутри кто-то негромко разговаривал. И это были вовсе не те двери, из которых он появился всего минуту назад.
Вокруг, позади дома и по холмам, тянулись заснеженные леса. Кроны сосен посеребрило, а березы и дубы стояли подобно белым шатрам с прожилками ветвей. Впереди лежала деревня, и кое-где из труб уже тянулся ранний утренний дым. Напротив часовни, на вытоптанной круглой площадке, горел яркий костер.
У огня сидели двое — плотный рыжебородый селянин в бараньем полушубке и мужчина средних лет в зимней егерской куртке, сильно порванной на плечах. Возле стояла бутыль белесого самогона, но ни один из собеседников не притрагивался к стакану. Человек в форме то и дело подбрасывал в огонь сучковатый хворост, словно сильно замерз и все никак не мог согреться.
Мальчик подошел ближе, только сейчас ощутив утренний холод и промозглую сырость, хотя снег был сух, а воздух чист и ясен. Вадим был по-прежнему в теплой зимней куртке, но она была плохим подспорьем против здешних морозов. Поэтому Вадим просто пошел к костру и остановился напротив, с трудом удерживаясь от желания протянуть к огню озябшие руки.
Человек в егерской куртке поднял голову и оглядел мальчишку с ног до головы. Взор его был рассеян и смутен, а голос невыразителен; по всему видать, этот человек смертельно устал.
— Что, малец, озяб? Иди, погрейся…
Вадим послушно подошел и сел на толстый сосновый чурбачок. Огонь был так ласков, так уютно потрескивали сучья, а пламя тихо гудело, хотя стояло безветрие.
Мужчины продолжали негромко беседовать. Тем временем к часовне одна за другой подъехали две подводы. Заспанные возницы откровенно зевали, покуда из дверей какие-то угрюмые и молчаливые люди грузили длинные, в человеческий рост, свертки, тщательно закутанные в несколько слоев мешковины. Лошади беспокойно всхрапывали, мотали головами, часто и тревожно переступая копытами на грязном снегу. А потом из часовни вышла старуха в длинной черной одежде, поверх которой был наброшен широкий серый плат.
Царапнув Вадима взглядом, она жестом велела рыжебородому подвинуться, и тот послушно вскочил, освобождая женщине место возле огня. Та уселась и тут же покосилась на военного.
— Уже очухался? Ловок ты, парень, с того света на этот выкарабкиваться…
— Коли раны перевязаны, можно и о свадьбе думать, — ответил человек, отводя взгляд. Лицо его исказила минутная гримаса боли, которая, видать, еще не унялась в его ранах. — Надо же: то все ничего было, а вот теперь точно надвое развалило…
Старуха остро взглянула на него и, выбрав зорким, молодым глазом из кучи хвороста ветку покудрявее, бросила ее в огонь. Пламя взвилось вдвое жарче прежнего, по нему стремительно пробежали волны разноцветных завитков, точно причудливый, волшебный каракуль.
В эту минуту Вадим услышал, как его зовут. По имени, настойчиво и просяще. Он покосился на мужчин и старуху — похоже, те ничего не слыхали. Тогда мальчик встал и пошел туда, где стояли подводы.
Уже подходя к часовне, осторожно ступая по серому от золы снегу, Вадим услышал, как позади военный небрежно спросил рыжебородого:
— А что за малец тут шляется поутру? Твой дворовый, что ли?
— Никак нет, — ответил бородач. — Я уж было, грешным делом подумал, что с вами сей отрок приехал, служка али кто…
— У тебя память, что ли, напрочь отшибло, пан Митяй? — недовольно буркнул военный. — Ты его ввечеру с нами видал? То-то и оно, что нет… А одежда у него замысловатая. Я несколько раз глянул — никак не смог догадаться, где у него куртка застегивается.
— Сидел-сидел и вдруг вскочил. Прямо сорвался с места, точно его к столу выкликают, — крякнул бородач.
— Эй, парень! — негромко окликнул Вадима военный. — Слышь, постой-ка!
Вадим замер возле самых дверей. Оттуда доносились возня и шуршание, а затем он услышал хлопанье крыльев. Какая-то птица билась внутри в поисках выхода, и это было невероятно, потому что Вадим сам видел зияющие оконные проемы и огромные дыры в ветхой часовенной крыше.
«Не оглядывайся, — прошептал в его голове суровый старушечий голос. — Любовь должна быть желанной. К ней нельзя принудить, ею нельзя и расплачиваться. К тому же подарки, знаешь ли, не передаривают. Так что иди, куда зовут. Уж коли всерьез надумал возвращаться…»
И прежде чем Вадим вспомнил и поразился последним, почти тем же словам, что он уже слышал давеча от юноши на ступеньках, он взялся за дверную ручку. И очутился внутри какого-то сарая. Тут было холодно, потому что крыша — Вадим тут же понял, что это вовсе не сарай, а высокий чердак — была решетчатая, затянутая сетью, с виду и не ловчей и не рыбацкой. Сквозь нее свободно и обильно проливались болезненные и безрадостные лучи белого зимнего солнца.
По обе стены чердака тянулись клетки самых разных форм и размеров. Все они были забраны стальной проволочной сеткой в крупную ячейку. Три четверти клеток были пусты, пусты были и кормушки, а вода в поилках оказалась мутная, с плавающим в плошках серым пухом и разбухшими чешуйками семян. Комочки пуха лежали в клетках повсюду. Только оставшаяся четверть клеток была обитаема. Там сидели голуби.
