— Мадлен! — прокричал Фальке, понимая, что если та его и услышит, то вряд ли сможет ответить. — Где ты, Мадлен?
Если обхватить камень было мучением, то попытка поднять его чуть не лишила ее сознания. Но Мадлен сделала это и, собрав последние силы, постаралась швырнуть обломок как можно дальше. Однако тот упал возле ног.
Поначалу Фальке решил, что странный звук произвели насыщающиеся стервятники, но потом понял, что смотрит не в ту сторону, и, приставив руку ко лбу, повернулся к другой части каньона. Впервые с той минуты, как маленький караван двинулся в путь, он вдруг осознал, что поиск может дать результат. Его крик, когда он заметил лежащую недвижно фигурку, сотряс скалы и вспугнул стервятников. Те взмыли в небо, а ослы протестующе завопили.
Голос Фальке! Мадлен решила, что он ей мерещится. Как может Фальке здесь оказаться?
Она попыталась крикнуть, но лишь застонала.
Стон был так тих, что походил на вздох. По всем законам физики Фальке не должен был услышать его, но он услышал. Немец всадил каблуки в бока осла и потянул за собой второго, заставив животных перейти чуть ли не на галоп. Увидев сочащиеся волдыри, опухшие веки и потрескавшиеся губы, врач пришел в ужас. Он спрыгнул с седла, задержавшись лишь затем, чтобы привязать животных к небольшому придорожному валуну, потом схватил бурдюк с водой и помчался по крупному щебню туда, где лежала возлюбленная.
— Мадлен, Мадлен, — повторял он, опускаясь рядом с ней на колени. — Боже мой! Любовь моя, дорогая моя. — Фальке наклонился, чтобы поцеловать ее, но удержался, понимая, какую муку причинит ей даже легчайшее прикосновение его губ. — Мадлен. Твое лицо. Твои руки. — Он был слишком хорошим врачом, чтобы не констатировать факт: такие ожоги смертельны. Вне себя от отчаяния, Фальке трясущимися руками принялся развязывать бурдюк, чтобы смочить ее обгоревшие губы.
— Нет, — прохрипела она, пытаясь разомкнуть распухшие веки, покрытые мелкими волдырями.
— Это вода, — сказал он. — Она поможет тебе.
— Нет, — прошептала Мадлен.
— Да. — Он наклонил бурдюк, стараясь действовать как можно нежнее, но в спешке толкнул ее в щеку. — Прости. О Господи! Мадлен, прости. — Она не издала ни звука, но дрожь, пробежавшая по ее телу, свидетельствовала о мучительной боли.
— Боже! Любимая, дорогая. — Руки его продолжали трястись, и бурдюк пришлось опустить на землю. — Я не привез ни опия, ни… ничего другого, могущего принести облегчение. — Произнося это, Фальке ненавидел себя. — У меня есть мази, но… при таких ожогах… — Он осторожным движением поправил ей волосы и тут же отдернул руку.
Мадлен поняла: Фальке не верит, что ее можно спасти.
— Найди тень, — с великим трудом выговорила она.
Он наклонился ниже.
— Нет-нет, дорогая. Лишние муки тебе ни к чему. — Ему хотелось утешить любимую поцелуем, но на лице ее не было ни малейшего уцелевшего пятнышка кожи. — Я закрою тебя от солнца. Подмога уже в пути.
— Найди тень.
— И не проси. — Фальке переместился, выбирая позицию. — Я не хочу мучить тебя.
Тень его была узкой, но принесла облегчение.
— Ты должен, — сказала Мадлен.
Он помолчал, потом с безграничной нежностью взял ее за руку.
— Боль будет невыносимой.
Она слабо сжала его пальцы.
— Здесь опасно.
Фальке насторожился.
— Я никого не вижу, — оглядевшись, возразил он.
— Скалы… — Мадлен закашлялась.
— Тот, кто стрелял в тебя, прячется в скалах?
— Да. — Она вновь обессилела и дышала с трудом.
Фальке все вертел головой, соображая, как быть.
Жара не спадала, рубашка и штаны липли к телу. Делалось ясно, что в защите от солнца нуждается не только Мадлен.
— Если мы где-нибудь спрячемся, тебе это поможет?
Мадлен, не имея возможности ободрить Фальке улыбкой, шевельнула плечом.
— Да.
Идти к ближним скалам было рискованно, и потому Фальке обратил взор на юг. Там поднимались холмы, голые, как дно каньона. Фальке, щурясь, изучал взглядом их склоны, но ничего подходящего не находил. Спокойно, твердил он себе, спокойно, спокойно, хотя никакого спокойствия не ощущал. Наконец он увидел на довольно большом удалении притулившийся к небольшому пригорку огромный валун. Наверняка этот камень дает достаточно тени, и ослов там найдется к чему привязать, но… как же добраться до этого места? Самой Мадлен туда не дойти, а в седле она не удержится. Привязать ее лежа мешают седла и бурдюки.
Мадлен догадалась о его колебаниях и глухо пробормотала:
— Возьми меня на плечо.
Фальке опешил.
— Нет, Мадлен. Ты не выдержишь.
— На плечо, — повторила она.
У обоих не было сил спорить, к тому же Фальке сообразил, что это единственный разумный выход из положения.
— Сейчас приведу ослов и вернусь, — сказал он тихо. — Я… — Ему пришлось сглотнуть ком, подступивший к горлу. — Я постараюсь нести тебя осторожно.
— Знаю. — Хриплый голос звучал безучастно, но Фальке расслышал в нем ласку. — Ступай.
Фальке ушел, чтобы тут же вернуться, ведя ослов в поводу, и тихим окликом возвестил о своем возвращении. Его руки были нежны, хотя и причиняли невыносимую боль.
— Упрись мне в пояс, — сказал он сквозь стиснутые зубы. — Так тебя будет меньше трясти. — Чтобы помочь ей, он свободной рукой направил ее запястья.
За валуном в склоне холма обнаружилась выемка вроде пещеры, куда не могли проникнуть ни солнечные лучи, ни посторонний взгляд. Фальке опустил Мадлен на относительно прохладную почву, затем привязал животных и дал им немного воды. Он боялся взглянуть на возлюбленную. В пустыне царствуют солнце и смерть, а Мадлен особенно уязвима, если верить хотя бы части ее россказней о себе.
— Спасибо, — донеслось до него. — Это уже кое-что.
Фальке нахмурился и сел возле нее.
— Лежи спокойно. Я придумаю, как облегчить твою боль.
— Пустое, — прошептала Мадлен. — Теперь я поправлюсь.
— Разумеется, — солгал он, ложась рядом с ней и отпихивая коленом бесполезную сумку. Девочка на что-то надеется, и пусть, и прекрасно. Смерть в неведении — хорошая смерть.
— Обязательно, — сказала Мадлен и, пошевелившись, положила голову ему на плечо. — Если ты мне поможешь.
Глаза Фальке увлажнились. Чем он мог ей помочь?
— Да, любимая. — Он знал, что против таких ожогов все средства бессильны.
В глубине ее глаз — за распухшими веками — промелькнули фиалковые огоньки.
— Ты ведь поможешь?
Душу Фальке свело от внутренней муки. Охваченный горем, он прикоснулся губами к ее губам, и те — к его несказанному удивлению — ответно раскрылись.
