— Я ведь говорила, что шрамов не будет.
— Что присуще твоей природе, — прокомментировал Фальке со вздохом. — Если, конечно, верить тебе.
— Верь мне. — Она чмокнула его в подбородок. — Но без тебя я страдала бы дольше.
Фальке еще раз вздохнул и отошел от нее.
— Мне пора возвращаться, Мадлен. Я хотел заглянуть на часок, а теперь посмотри, солнце уже садится.
— Окна закрыты ставнями, — сказала она с неожиданным раздражением. — Мне нельзя в них смотреть.
Фальке нахмурился.
— Ты же знаешь, так надо. Если кто-нибудь тебя здесь увидит…
Мадлен вскинула руки.
— Знаю, знаю, сдаюсь. Вы с братом Гюрзэном как близнецы. По крайней мере, в настырности и педантизме. — Она вернулась к дивану и пожаловалась: — Мне нечем заняться. Я даже спускалась в подвал — он много старше этого дома, — но ничего интересного там не нашла. А где-то совсем рядом возвышаются стены, сплошь покрытые древними барельефами. Это как пиршество, на которое тебя не зовут.
Фальке подошел к ней и обнял за талию, уткнувшись лицом в копну ее темных волос.
— Ты должна быть осторожной, Мадлен. Эти люди не шутят.
Она сделала неопределенный жест.
— Я понимаю. Бог свидетель, я веду себя тихо как мышь…
— Ш-ш-ш, — прошептал он.
— Но мне скучно, — с вызовом заявила Мадлен, поворачиваясь к нему и заглядывая в глаза. — Неужели тебе это не понятно? Вы с братом Гюрзэном прекрасно заботитесь обо мне. Я вам от всей души благодарна. Но я… задыхаюсь. Мне скучно. Тут нечего даже читать. Принеси мне парочку каких-нибудь монографий. Хотя бы по медицине.
— Не могу, дорогая. С меня не спускают глаз. Мне и так едва удается обводить своих соглядатаев вокруг пальца, а если я прихвачу с собой книги, они тут же смекнут, что к чему.
— Тогда принеси что-нибудь, чем можно писать. Перья, чернила, бумагу. Дай мне возможность хоть чем-то заняться. — Она еще раз поцеловала его, уже более пылко. — Кроме вот этого.
Он изобразил возмущение.
— Тебе это наскучило, да?
— Нет, конечно, — серьезно сказала Мадлен. — Но ты под рукой далеко не всегда. К тому же риск сейчас очень возрос, а ведь ты до сих пор не сказал, хочешь ли разделить мою участь. Если нет — нам следует оборвать нашу связь. — Она смотрела ему прямо в глаза. — Второе рождение — либо подарок, либо тяжелое бремя. Смотря как к нему отнестись.
— Но я в любом случае потеряю твою любовь? — уточнил Фальке.
— Таковы правила, — сказала Мадлен, не сводя с него глаз.
Фальке пожал плечами и шагнул к единственному в помещении стулу, чтобы снять с его спинки сюртук.
— Мне действительно нужно идти. — Он улыбнулся. Неловко, словно бы извиняясь.
Мадлен кивнула, ощущая, как по всему ее телу прошелся озноб.
— А завтра придешь?
— У меня мало времени, — тихо ответил Фальке. — Правда. Если приду, то не смогу задержаться. — Он помолчал, переминаясь с ноги на ногу. — Принесу бумагу, чернила.
— И перо не забудь, — сказала Мадлен.
— Да, и перо. — Фальке помедлил секунду, затем повернулся к двери. — Значит, до завтра?
— Я постараюсь быть дома, — чтобы хоть как-то разрядить обстановку, пошутила она.
Фальке не нашелся с ответом, и только кивнул, а затем бочком выскользнул в дверь и тщательно задернул за собой занавеску.
Мадлен задвинула засов и прислушалась к удаляющемуся стуку копыт. Лицо ее ничего не выражало. Он не хочет принять ее дар, она это поняла. Ему не нужна жизнь после смерти. Значит, их интимные отношения подошли к естественному финалу. Ей удалось подавить горький вздох, и она лишь через какое-то время медленно выпустила предательски проскользнувший в грудь воздух.
Заняться было по-прежнему нечем, и Мадлен вернулась к реставрации одной из многочисленных диванных подушек. Искусству вышивания, как и некоторым другим видам рукоделия, ее еще в первой жизни обучили монахини-урсулинки. Свет единственной тусклой лампы мешал правильно подобрать цвета, но, поскольку подушке предстояло провести весь свой век во всегда затемненной гостиной, это не имело значения. Вдев нитку в иглу, она приступила к работе.
Когда маленькие голландские часы на низком медном столике пробили час, за окном что-то хрустнуло.
Мадлен оторвалась от шитья.
— Гюрзэн? — тихо спросила она.
Ответа не последовало, но в саду скрипнул гравий.
Закрепив иголку в шитье, Мадлен отложила подушку и потянулась к неприметной стенной нише, где у нее был спрятан кинжал.
Кто-то возился у двери, дергая ручку. Потом послышался робкий стук.
— Мадам! — произнес тонкий дрожащий голос.
Мадлен, взяв в руки кинжал, подошла к двери.
— Кто там? — спросила она, понимая, что поступает не очень разумно.
— Мадам де Монталье! Это Рида Омат, — донеслось в ответ. — Впустите меня, прошу вас.
— Рида? — Мадлен заколебалась. Как египтянка смогла ее разыскать? — Вы одна?
— Да, — всхлипнула девушка. — Я боюсь.
Глупо впускать ее. Кто поручится, что за ней не стоят прислужники господина Омата? Тот ведь приятельствует с Бондиле. Несмотря на эти резонные соображения, Мадлен откинула занавеску и отодвинула деревянный засов.
— Входите, — сказал она и предупредила: — Я вооружена.
Тяжелые петли скрипнули. Рида Омат проскользнула в комнату и тут же захлопнула дверь. Мадлен вернула засов на место, а Рида ударилась в слезы. Она стояла, привалившись к стене, и сотрясалась от бурных рыданий.
Мадлен, сунув кинжал за пояс, приобняла гостью за плечи, хотя и знала, что египтянке подобная фамильярность может быть неприятна.
— Ну, что такое? Что с вами стряслось?
— Я боюсь, — всхлипнула Рида и, вывернувшись из-под руки Мадлен, бросилась на одну из валявшихся на полу огромных подушек.
— Чего именно? — спросила Мадлен, вновь приближаясь к девушке. Ей очень хотелось узнать, как та ее нашла, но она понимала, что прежде гостье следует успокоиться. — Что же произошло?
Подтянув к себе ближайшую из подушек, Мадлен тоже села и обхватила руками колени. Рида все плакала, потом сквозь рыдания донеслось:
— Я беременна.
— Беременна? — повторила Мадлен, вспомнив какая кара грозит в этой стране девушкам, не сумевшим сберечь целомудрие. — Как это вышло?
— А как, по вашему, это выходит? — Рида внезапно обозлилась, но сникла. — Меня закидают камнями. И отец не станет меня защищать. Он меня проклянет. — Она продолжала лить слезы, но всхлипывала все реже.
— И… кто же он? — Мадлен мысленно выбранила себя. Не следовало задавать этот вопрос. Если признание в беременности далось Риде с трудом, то назвать имя любовника для нее будет и вовсе невыносимо.
