Ознакомительная версия.
– Бабыньки, стреляйте!.. Палите почем зря!.. Ведь они, ироды, нас в живых никого не оставят!.. вон, вон нацелились… а-а-а-ах!..
Сплошной автоматный огонь, открытый бегущими на закрытых наглухо храм, на бараки и склады солдатами посекал кусты северной низкорослой березы, решетил развалины, поджигал валявшиеся черные доски, раззявленные, как худые сапоги, крыши. Очереди пробили мощные ворота, вырвали мясо из плах, коими были заколочены храмовые окна, и внутри храма поднялся вой и единый Адский стон.
– О-о-о-о-о!.. А-а-а-а-а-а!.. Смерть наша!.. Господи, душеньку прими…
– В Бога и в душу вас, гады!.. с бабами сражаетесь… с мальцами… а все равно не возьмешь душу живу!.. нако-ся выкуси!..
– Отец Иакинф… Солнце наше… отпусти грехи!..
Иакинф метался от раненых к раненым. Стася, прижав приклад к щеке, вонзившись глазом в дырку, куда было выставлено ее жалкое тощее ружьецо, стреляла, стреляла, стреляла. Монахи, в задранных, заправленных за ремни и в голенища сапог, грязных рясах, тащили к самодельным, выбитым в кирпичной кладке бойницам чан с кипящей сосновой смолой. Господи, все как века назад. Чем же та Война отличается от нашей. Тем, что нынче самолеты над нами гудят да огонь с небес, а не с крепостных башен, валится.
Солдаты выпускали огонь из автоматных стволов беспрерывно, бесконечно. Рты их были разорваны криком, неслышным отсюда, из церкви, из-за бесперебойного грома тутошних выстрелов. Люська, на корточках перед корзиной с патронами, следила с ужасом, как редеет железная, медная горстка, как подползают к корзине раненые, стонущие бабы и мужики, запускают в нее руку, как зверь – лапу, вытаскивают горсть смерти, катятся опять к узким прорезям бойниц, чтоб плевать в лицо гибели гибельной железной слюной.
Люди в стреляющем храме, прежде криков бегущих с оружьем прямо на них солдат, услышали лай.
– Собаки! Собаки!
– На куски разорвут… Овчарки… они натасканы… на живятину…
Стася прицелилась. Перед ходуном ходящей мушкой моталась не человечья – собачья мохнатая грудь. Она представила себе, как пуля втыкается в мясо, под шерсть, как разрывает пса изнутри, как он падает, задрав лапы, вертя головой, не понимая, что с ним, и воет, воет. Что с тобой, Стасинька?! Тебе стало жалко пса?! Не человека… А псу было жалко тех людей, что он загрызал одним махом, наваливаясь на человечью спину, вонзая клыки в беззащитное горло?!
Она спустила курок. Собака подпрыгнула высоко, вздыбила холку, визгнула, упала на спину, судорожно, по-паучьи, забила задними лапами. Стася, ты убила собаку! Не человека! Собаку! Всего лишь собаку! Собаку…
Она упала головой на приклад, и густое, басом, рыданье, порвав завесу стыда, вырвалось из нее.
– Они уже близко, девоньки!..
– Монахи, братья, мужайтесь, последние дни настали, ведь это Армагеддон, Армагеддон последний… запоемте псалмы… начинай, Никодим… Живый в помощи Вышняго…
– Ты, петух поморский!.. Гони сюда гранату… Она – на вес золота…
– Гранатам конец быстро придет, а твои пики, волчонок, тебя не спасут…
Огонь бил, полыхал из автоматов, очереди прошивали замкнутые двери и забитые накрест окна. Вопли раненых наполняли подкупольный церковный простор. Что дальше, Иакинф?! Вот она, самая страшная Зимняя Война. Ты не хотел этих смертей. Этого сраженья – за вас за всех – захотел Господь.
Мороз прошел серебряными иглами по спине Иакинфа. Под сапогом подалась, проломилась дверь. Солдаты вбежали в храм. Бабий визг усилился троекратно. Люди схватились не на жизнь, а на смерть в уродливом, немыслимом рукопашном бою. О церковь, в твоих приделах люди убивают друг друга. На алтаре льется кровь. Бог, Ты сейчас причащаешься сам, один, в ледяных небесах, нашим земным страшным Причастьем.
Люська проползла меж сапог, лаптей, кирзачей, босых окровавленных ног, уперлась теменем и кулаками в крохотную дверь, пробитую в алтарной стене и прибитую еловыми досками; проржавленные гвозди вывалились наземь, дверь рухнула, выпав наружу, на подмерзлый гладкой ржаной коркой наст.
– Бегите! Бегите, родные! – лежа, как раненая острогой белуха, на каменных щербатых плитах, надсадно заорала она. – Бегите в тайгу! В леса! Там укроетесь! Там и помрем все, но медленно казнить себя уже не дадим!
Каторжники, орудуя самодельными пиками и копьями, сделанными из старых портновских ножниц, из воровских ножей, из рыболовецких монашьих острог, отступали к белому маленькому квадрату низкой дверцы. Внутрь храма залетал снег.
Снег повалил с небес как очумелый, и заливисто, захлебываясь, лаяли собаки, и визжали, катаясь по снегу, раненые солдаты, и автоматные очереди снаружи, из снеговой беличьей белизны, продолжали поливать огнем храм и людей в нем, и Иакинф ругался непотребными, отчаянными словами, и борода его развевалась на ветру, и Стася, подхватив младенца на руки, побежала, через весь храм, не хоронясь от чужих рук, от пуль и пик, грудью вперед, к белой снежной пустоте, и Бог хранил ее, не дал ни копью всадиться ей под лопатки, ни пуле вонзиться меж ребер, и Иакинф от радости перекрестился, видя, как она выныривает из обреченного храма на свободу, в Белое Поле, – а собаки остервенело рычали, взлаивали, хватали людей за ноги, перегрызали им глотки, откусывали кисти рук, и люди били людей и собак по головам, и кровавая мешанина кипела в храме, как в Диавольском котле, и рыбы-люди выныривали из варева крови и окунались в варево мороза, и бежали, надеясь спастись, да только летящий огонь настигал их, косил под корень, срезал ослепительным серпом, и Иакинф уже помраченным взором видел, как Стася, с ребенком на руках, бежит, бежит – и вдруг падает в снег, накрывая животом своим младенца, – ох, младенец, ты не Царской крови, но коль тебя Цесаревна животом своим закрыла, ты пророс жизнию своею сквозь жизнь и печаль Царскую, вечную, – что с ней?!.. подранили ее?!.. нет, встает и бежит опять, это она от пуль ее защитила животом своим, от смерти верной; и в небе над Островами ширится, растет немыслимый, грозой налетающий гул, он падает черным водопадом, он разбивается черным прибоем, он закрывает лица, уши, глаза черным платом дикого страха, – а, это военные самолеты летят, это союзные самолеты, это свои или чужие?!.. сам Дьявол в нашей Войне ничего не разберет, а может, это наше возмездье летит, может, Богу надоело глядеть, как мы тут, не хуже собак, друг другу глотки перерываем; и наслал на нас страшную кару, небесное наказанье, – и оттуда, с неба, полетел на съежившиеся, сжавшиеся в один кровавый и мохнатый лесной комок Острова наказующий огонь, и рвались склады и сараи, лабазы и бараки, разрушенные храмы и распятые святые могилы, и люди валились наземь, в снег, купая лица и красные от мороза ладони в снегу, и вопили от ужаса, и крестились, и взывали: «Не надо!.. Нам нашу, нашу жизнь оставь!..» – но Бог не слушал их, Бог делал свое дело, ледяно и равнодушно, и самолеты продолжали бросать огонь на Острова, и собаки лаяли, и люди кричали и хрипели, кончаясь в муках, рождая в неистовых страданьях новую, все понимающую, Божью душу свою.
Ознакомительная версия.
