Потом куклы стали чередоваться с игрушками — мячами, машинками, экскаваторами, даже настольными играми. Бильярд со стальной пружинной пушкой и шариком, катающимся по полю, разрисованному лесными видами и живущими там дикими зверями и птицами. Футбол с игроками на зеленом поле, которые управлялись двумя рядами рычажков за воротами и поворотной каталкой для вратаря. Хоккей на штырьках — предмет его самой заветной детской мечты наряду с тортом из мороженого, который, по слухам, делали только в городе Ленинграде, и самопалом, стреляющим настоящими капсюлями, какие были у некоторых старшеклассников для стрельбы по крысам. И еще много чего.
Уже в середине аллеи, когда вдали завиднелся выход из этого зачарованного парка, мальчик увидел в стороне от утоптанной дорожки, в сугробе что-то маленькое и белое. Оно издали выделялось чистотой цвета на фоне серого, усыпанного ольховой и ясеневой пылью снега. Точно кто-то закинул со скамейки в снег то ли лоскут, то ли мешочек. Вадим обошел скамейку, прикинул глубину сугробов и ступил на бело-серую целину.
Вокруг не было следов, кроме птичьих тройных палочек и крестиков, и, значит, кто-то просто выкинул то, что мальчик теперь держал в руках.
Это оказалась зимняя рукавичка, длинная и утепленная, чтобы не мерзло запястье. Вадим перевернул ее и увидел на тыльной стороне красную вишенку с лаковым зеленым листочком на длинном стебельке. Он поскорее выбрался обратно по собственным следам и озадаченно принялся разглядывать и вертеть в руках рукавичку. Новенькая, ни пятнышка, и непонятно, кому понадобилось выбрасывать такую славную вещичку отличной, наверное, домашней вязки. Вадим непременно оставил бы ее себе, если бы варежка не была столь явно девчоночьей — ягодки, листики… Еще не хватало тут какого-нибудь дурацкого сердечка или голубка!
Он уже решил положить ее на спинку скамейки, под охраной большой усатой мыши и аляповатого деревянного гусара с пистолетом и саблей наголо. Но вдруг нащупал что-то внутри рукавички. Вадим осторожно пошарил в ней и вытащил крохотный листочек картона.
Он был обтянут полиэтиленом, как обложкой — школьная тетрадь, но для верности еще и обшит крепкой суровой ниткой. Кусочек картона был аккуратно разлинован черной тушью, и в графы мелким, но аккуратным круглым почерком были вписаны слова. Домашний адрес и имя человека.
Фамилия Вадиму ничего не сказала — женская, никогда прежде им не слышанная. Имя было коротким, как легкий звон тающей сосульки, тонким хрусталиком разлетевшейся на подсыхающем асфальте весеннего двора. Он прочитал его, чувствуя, как немеют губы. Потом перечитал еще раз, и еще. Вспомнил, понял и улыбнулся.
Признайтесь, ведь мало кому в детстве доводилось увидеть себя же, но — совершенно взрослым? Да вдобавок еще и с небритым подбородком! Представить — это, пожалуй, да; это, в общем-то, сколько угодно и со всем нашим удовольствием! Увидеть же себя в таком виде со стороны — вот это дорогого стоит. Во всех остальных ипостасях Вадим никак не мог себя узнать. Но последний, раздраженный мужчина в плаще — это ведь был он! Невероятно! Поэтому Вадим даже не понял в первую минуту, что ему несказанно повезло. Да ему было и не до того: он оторопел и зажмурился от страха перед нахлынувшим половодьем ощущений.
«Неужели это тоже буду я? Такой большой, чужой, раздраженный — с твердой складкой у рта, непробиваемо серьезный?»
Так спрашивал он себя, почти физически чувствуя собственную душу и тело еще маленькими, не вылупившимися из тесной скорлупы детства. Но впервые уже ощущая, как лоб, глаза, виски холодит невидимый ветерок нарождавшегося отрочества — широченного, неизведанного, страшного. В ушах стоял далекий скрип стронувшихся с места былых и незыблемых запретов — точно деревянные статуи, колоссальные и монолитные, впервые сдвинулись со своей оси, качнулись, покрываясь сеткой стремительно бегущих во все стороны веселых и равнодушных трещин.
«А что там есть, ради чего стоило бы перешагивать ступени?»
Так отвечал он себе — взрослый, усталый и умудренный превратностями только что пройденного пути. «Ведь если в жизни есть хоть одно предательство, которого можно бы избежать, — за это нужно бороться зубами и когтями! За право не предать, остаться собой и — не только для других. Другие приходят и уходят, а с самим собой предстоит бороться всю жизнь, едва ли не до последнего часа… А если ты сейчас пройдешь эти несчастные последние ступени, испытание закончится. Наваждение исчезнет, ты обретешь ту, которую желал, или, во всяком случае, у тебя появится немалый шанс. И позади останется зияющая пропасть.
Значит, вся эта лестница, все ступеньки твоих испытаний и обретений, которых не измерить шестью днями странных чудес, должна рухнуть. Обвалиться, лишенная опор, перил, на худой конец, даже не слишком-то крепкой руки, удерживающей связь времени, текущего через тебя самого тревожно и медленно, со временами всех остальных ступеней, увязанных друг с другом волшебной волей удивительной девушки. И она рухнет, эта зияющая пустота позади, увлекая за собой всю лестницу, до себя и после. Сумеешь ли ты тогда удержаться, балансируя в небе, отыщут ли ноги новую опору? Не знаю…»
Так понимал он — просто и горько, чувствуя, как эта неизбежная горечь понимания и обретения нового осветляет голову, подобно перцу, очищающему черную дурную кровь. И вся его предыдущая жизнь, все фантомы, являвшиеся в сновидениях, рассыпались карточным домиком, пустой золой, отгоревшей бесполезно, без тепла. Ибо откуда и взяться теплу, коли сам огонь так иллюзорен?
Вадим был теперь самим собой; во всяком случае, уверенность в этом крепла с каждым мгновением. И в то же время вся память об иной жизни, привязанности и телефоны, заботы и родственные связи, приятели и сослуживцы — все они растворялись, текли, превращаясь в прозрачный дымок с легким привкусом рябиновой горечи и книжной пыли.
Иногда стоит просто зажмуриться покрепче, дабы ощутить всю хрупкость и непостоянство бытия. Во всяком случае, открыв глаза вновь, он увидел прямо перед собой надвинувшееся встревоженное девичье лицо — с насупленными бровями, прищуренными глазами и двумя смешливыми морщинками. Нюта держала его за плечи и тихонечко трясла. Словно он был полон воды, а она норовила осторожно взболтать то, что было на дне!
— Ты что, заснул? — с облегчением и одновременно — нарождающимся раздражением зашипела она.
Вадим обалдело кивнул.
— Чокнулся, да? — язвительно прокомментировала девочка.
— Нет, — прошептал Вадим. — Просто, видимо, пришло время досмотреть сон, который оборвало сегодня утром.
