— Нет, — прошептал Вадим. — Просто, видимо, пришло время досмотреть сон, который оборвало сегодня утром.
— Как оборвало? Что именно? Почему ты так думаешь? — выдал целую серию красно-черный волшебник-арлекин, точно запрограммированный механический попугай.
— А что ты видел сейчас? — с солидным интересом полюбопытствовал пьеро.
— Я видел себя взрослым, — сказал Вадим. — Понимаете? Это был на самом деле я.
— И что? — спросили его уже все нестройным хором.
— Я был большой, — хрипло произнес мальчик. — Просто огромный… Как будто мне было лет тридцать!
— Что же тут огромного? — фыркнула Нюта. — Через пятнадцать лет ты таким и будешь. Наверно… — прибавила она уже осторожнее.
— Это когда смотришь со стороны — кажется, ерунда. Как все взрослые, — покачал головой Вадим. — А вот когда — изнутри!..
— И что, что ты там делал? — затормошила его девочка.
— Я… наряжал елку, — ответил Вадим. И обвел взглядом всех, кто был способен его услышать в этой просторной комнате, заваленной до потолка кипами книг. С единственным столом у дверей, украшенным вазочкой сухих кустиков рябины с мелкой, сморщенной, давно уже умершей ягодой.
— Я наряжал елку, потому что… это имело для меня значение. И всегда будет иметь! — воскликнул он.
… Я стоял и смотрел на елку, зная, что сегодня опять, как и год назад, достану коробку с игрушками. И потом буду осторожно высвобождать хрупкие стеклянные бусы, шары и корзинки из старой пожелтевшей ваты, усеянной колкими, предательскими осколками давно разбившихся игрушек. Разложу их повсюду — на столе, стульях, диване, в креслах, придирчиво сортируя, старые — на верхушку и фасад, новые — куда-нибудь вниз, назад, к окну и стенам. А потом увижу, как на самом дне коробки с зелеными буквами «Олейна. 100 % подсолнечное масло» из последнего слоя ваты, безнадежно разбитых шариков и бумажных колечек грязновато-цветного серпантина выглядывает краешек коричневой клеенчатой тетради. Изначально — общей, но по факту — моей и больше ничьей.
Осторожно извлеку ее из-под спуда печальной елочной мишуры, привычно потяну за мягкий, матерчатый край закладки, раскрою и буду читать чуть расплывшиеся строки, забыв обо всем на свете. Поначалу бегло, а затем все медленнее и медленнее. Покуда не закрою тетрадь совсем. К чему читать дальше — я помню все эти строки наизусть.
— А что, что там было написано? — затараторила Нюта. Вадим посмотрел на нее: он так и не понял, было им все это сказано вслух, или это были просто мысли. Такие громкие, гулкие мысли…
— Очень важная вещь, — наконец пробормотал он, смущенно улыбаясь.
— Вадимчик, миленький, ну, скажи, пожалуйста, что там было, что за важная вещь? — затрясла его Нюта как куклу.
— Там было написано много чего, — ответил он. — Но самое главное — то, как я впервые в жизни пошел с девочкой в кино. Только я и она.
— И она? — оторопело протянула Нюта, и Вадим тут же увидел, как ее губки капризно припухают.
— В смысле ты, — указал он на нее пальцем. А потом обернулся к волшебникам и смело крикнул им: — Это она! Я нашел ее.
Вадим на миг прикрыл глаза и прочитал наизусть, благо эти светлые строки он видел сейчас перед собой прямо в воздухе, точно северное сияние:
«В тот день я впервые пошел с ней в кино. С этого все и началось. И этим ничто не должно закончиться».
О том, что в этот миг он думал больше всего — все-таки о найденной рукавичке, разумеется, никто не мог знать.
Настала тишина. Нюта смотрела на него с восторгом, арлекин — с возмущением, пьеро — кажется, с грустью. В эту минуту, когда чувства нахлынули, взбурлили и неожиданно начали стремительно подниматься на поверхность, подступая к горлу горячими, чистыми и совсем не зазорными слезами, что-то непременно должно было случиться. Просто обязано!
— Как тихо стало… Будто все замерли и ждут снега, — сказала Вадим очень серьезно. И она посмотрела на него удивленно, точно он, мальчик по имени Вадим, которого она прежде видела лишь во сне, только что угадал ее собственную, еще не высказанную мысль.
Арлекин и пьеро задрожали и в мгновение ока поблекли. Точно расплывшиеся капли воды на стекле, впервые ощутившие скорое приближение сильного, упругого ветра. Этот ветер порождали стрелки часов, что висели в фойе Дворца культуры. Минутная стрелка перескочила на двенадцать, а секундной на часах не было — давно отвалилась. Несколько звенящих мгновений — и дети остались в комнате одни. Волшебники исчезли.
Но дети этого словно и не заметили. Они стояли у окна и смотрели сквозь толстое, чуть подмороженное в углах рам стекло — туда, где темнело морозное небо, никак не желая сливаться с холодным синим снегом, спокойно спящим под звездами. Губы Нюты тихо шевелились, и Вадим, стоя рядом, близко-близко, чувствовал ее дыхание и слышал все, что она говорила, глядя в окно удивленными глазами. Ну, или почти все, что ему надлежало услышать.
— А сегодня никто не спит —
Не смыкая глаз, зиму ждут…
Ровно в полночь замрут дожди
И сосульками с неба повиснут.
Вадим вздрогнул. Ему стало не по себе, потому что он вспомнил, с чего начиналась вся эта абсолютно невероятная история. Этот странный день. Это новое чувство, подобного которому Вадим не испытывал никогда. Даже в самых волшебных, прекрасных и оттого, наверное, совсем не запоминающихся снах.
— Ну, а те, у кого во дворе
Есть моря или океаны —
Пусть волнуются запахом ночи…
Когда солнце сощурило очи
И скосило свой взгляд на тебя.
— И поэтому стало светло… — неожиданно для себя пробормотал Вадим.
— И у нас до сих пор нету моря… — улыбнулась Нюта.
— Но с последним ударом осени, — она взглянула на него снизу вверх, из-под длиннющих ресниц, которых Вадим прежде почему-то совершенно не замечал.
— Со звонком на зимы премьеру
Ровно в полночь замрут дожди
И сосульками с неба повиснут.
Они посмотрели друг на друга — со странным, мгновенным узнаванием, с недетской глубиной. Не чувствительно. Не чувственно. Просто — не чувствуя ничего иного вокруг, кроме…
— И не будем спать мы по сто часов, —
— Вот он, радостный, вот он, белый цвет…
— Милый мой, пойми, есть на все ответ!
Она замолчала, улыбаясь. А потом прошептала совсем уже тихо. Так, как, должно быть, стучит сердце у птицы.
