А если он сумеет сбежать, спрятаться и зализать раны, избавится ли он когда-нибудь от липкого пота своей трусости? Этот момент — дороги, расходящиеся снова и снова, — будет вечно сниться ему. Марти оглянулся на Папу. Уайтхед не подавал признаков жизни, только губы его слабо шевелились.
— Вытащи ее, — все еще твердил он, и этот катехизис будет повторяться до тех пор, пока старик не испустит последний вздох. — Вытащи ее. Вытащи ее.
Марти однажды просил Кэрис о чем-то подобном: войти в логово безумца, вернуться оттуда и рассказать обо всем, что увидела. Откажется ли он теперь вернуть ей долг?
— Вытащи ее. Вытащи ее.
Слова Папы таяли с каждым ударом его слабеющего сердца. Возможно, еще оставался шанс освободить Кэрис из потока энергий Мамолиана. А если нет, не слишком ли это жестоко — умереть при попытке вызволить ее, завершить расходящиеся пути и обратить удачу в прах?
Но как? Он попытался вспомнить действия Кэрис, однако ее ритуал был слишком сложным — мытье, молчание; вряд ли удастся проделать это, пока не изменятся обстоятельства. Единственную надежду внушал вид его окровавленной рубашки: по дороге сюда Марти почувствовал, что Кэрис сломала некий барьер в его голове, и нанесенная ею травма останется навсегда. Возможно, его разум сумеет пройти через этот пролом, если устремится за Кэрис так же целенаправленно, как она сама преследовала Марти.
Он закрыл глаза, чтобы избавиться от образов коридора, Уайтхеда и тела, лежавшего у ног Европейца «Зрение — это ловушка», — сказала однажды Кэрис. Как и усилие. Он должен просто отпустить себя. Позволить инстинкту и воображению перенести его туда, куда не могут добраться чувства и интеллект.
Марти выбросил из головы все мрачные представления о мертвом теле девушки и без усилий представил себе живую и улыбающуюся Кэрис. Он называл ее имя, и она являлась ему такой, какой он видел ее десятки раз, — смеющейся, обнаженной, задумчивой, сокрушенной. Он не задерживался на деталях, оставляя самое необходимое: ее присутствие в раскалывающейся от боли голове.
Он думал о Кэрис. Рана открылась и причиняла боль. Кровь текла из открытого рта, но он почти не ощущал этого. Его состояние непрерывно изменялось. Он ощутил, что выскальзывает из своего тела. Оно было лишним — пустая материя. Простота происходящего поражала, беспокойство вызывала лишь стремительность событий: он должен контролировать возбуждение, чтобы не потерять осмотрительности и не выдать себя.
Он ничего не видел и не слышал. Структура, в которой он двигался — да и двигался ли вообще? — не поддавалась описанию. У него не было доказательств, он не сомневался, что отделился от тела. Оно осталось вне его, под ним; сброшенная раковина. Впереди ждала Кэрис. Ему нужно вообразить дорогу к ней.
И как только он подумал, что может насладиться удивительным путешествием, перед ним раскрылся ад…
Мамолиан был слишком поглощен Пожирателем Лезвий и не заметил, как Марти вломился в него. Брир торопливо шагнул вперед, поднял мачете и занес руку для удара. Европеец отступил и увернулся, но Брир с изумительной быстротой сделал второй выпад, и на сей раз, скорее случайно, чем умышленно, мачете скользнуло по руке Мамолиана и прорезало рукав его серого костюма.
— Чад, — произнес Европеец, не отводя глаз от Брира.
— Да? — отозвался блондин, прислонившийся к стене в небрежной позе героя; он нашел коробку сигар Уайтхеда, прикарманил несколько из них и закурил одну. Выпустив облако плотного синего дыма, Чад взглянул на гладиаторов сквозь алкогольную пелену. — Чего ты хочешь?
— Найди пистолет пилигрима.
— Зачем?
— Для нашего гостя.
— Убей его сам, — беззаботно бросил Чад. — Ты ведь можешь.
Разум Мамолиана восставал при мысли о том, что надо прикоснуться рукой к этой гнили. Пуля гораздо лучше: с такого близкого расстояния она уложит Пожирателя Лезвий наповал. Без головы даже мертвецы разгуливать не могут.
— Возьми пистолет! — потребовал он.
— Нет, — ответил Чад. Преподобный всегда говорил, что лучшие ответы — самые простые.
— Сейчас не время для игр, — воскликнул Мамолиан, на мгновение отвлекаясь от Брира, чтобы взглянуть на Чада.
Это было ошибкой. Мертвец еще раз взмахнул мачете, и новый удар пришелся Мамолиану в плечо, взрезав мышцу около шеи. Европеец не вскрикнул, только издал крякающий звук, когда удар достиг цели и когда Брир вытаскивал лезвие из раны.
— Остановись, — сказал Европеец своему противнику.
Брир помотал головой. Ведь именно для этого он и пришел. Это прелюдия к действу, которого он так долго ждал.
Мамолиан схватился рукой за рану в плене. Он умел переносить пулевые ранения, но столь мощное нападение, покушавшееся на целостность его плоти, было опасно. Он должен уничтожить мертвеца, и если святой не принесет пистолет, придется убить Пожирателя Лезвии голыми руками.
Брир, казалось, почувствовал его намерения.
— Ты ничего мне не сделаешь, — попытался выговорить он, но вместо слов изо рта выходила каша. — Я мертвый.
Мамолиан покачал головой.
— Разорву на части, — прошептал он. — Если нужно.
Чад ухмыльнулся, услышав обещание Европейца. Господи Иисусе, подумал он, вот такой у нас конец света. Кроличий садок из комнат, машины на шоссе мчатся домой, труп и полутруп обмениваются ударами при свете свечи. Преподобный ошибался. Потоп — это не волна. Это слепцы, вооруженные топорами; это великие люди, на коленях умоляющие идиотов о спасении; это стремление к иррациональному, перерастающее в эпидемию. Чад смотрел и думал, как опишет эту сцену преподобному, и впервые за свои девятнадцать лет ощутил спазм истинного наслаждения.
Марти не успел осознать всю прелесть путешествия и движения свободного сознания, как уже попал внутрь Мамолиана. Он словно погрузился в кипящее масло. Он метался, и все его существо вопило, желая вырваться из ада чужого организма. Но Кэрис где-то здесь; он должен держаться за эту мысль.
В этом водовороте его чувства к ней стали математически чистыми. Их уравнениям — сложным, но имеющим элегантные решения — было присуще изящество, указывающее на истину. Он не должен упускать их из виду. Если он забудется хоть на мгновение, он пропал.
Не имея органов чувств, он все же ощущал, что новая структура борется с ним, защищая собственные образы.
В уголках его невидящих глаз вспыхивали огни; на миг открывались и тут же исчезали панорамы; солнца рождались и гасли, не успевая отдать тепло или свет. Какое-то раздражение постепенно овладевало им: стремление к безумию. Сдайся, говорило оно, и не придется больше трудиться. Но мысли о Кэрис помогли преодолеть искушение.
