– Ей будет больно? – Пятнистая, покрытая золотой шерстью голова Рвача беспокойно вертелась из стороны в сторону.
– Очень больно.
Ожог сделала глубокий вдох и словно вобрала в себя саму пустыню. Её грудь треснула, под чёрной кожей вспыхнули угли, яркие точно два солнца; потом то же самое случилось с её руками и щеками. И вот она вся засияла, надула щёки, приготовившись, и затаила дыхание; разрисованные ладони начали светиться. Она выдохнула, и ветер, пламя её дыхания были белыми, точно Звезда в центре города. Руина погрузилась в свет. Рвач сжался и попытался отползти прочь, опалив свой хвост. Руина горела красной свечой посреди безжизненной пустоши. Даже после того, как Ожог с хрипом и кашлем выдохнула последние огни, мёртвая девушка стояла, воздев руки к небу; плоть с неё падала яркими кусками, точно пепел, летящий прочь от летнего костра.
Она погасла через несколько часов.
Однажды посреди пустоши между Уримом и Аджанабом на иссохшую землю, покрытую тёмными трещинами, что простирались во все стороны, как лозы в поисках воды, упали три тени. Три длинные тени лежали, тёмные и спокойные, на поверхности разбитой пустыни. Женщина, джинния и леопард смотрели друг на друга поверх золотой земли. Женщина рухнула на колени. Её тело было обожжённым, розовым и покрытым волдырями, но целым. Её волосы полностью сгорели, и лысая голова блестела в последних лучах солнца. Она прижала свои живые, яркие как кровь руки к мягкому животу и закричала, а потом засмеялась и расплакалась.
Уже почти рассвело. На детей лился призрачный синий свет, испещрённый звёздами. Длинные тени лежали на снегу. В центре Сада погасли огни, жаровни у Врат потухли, превратившись в дымные угли. Придворные разбрелись по дворцовым комнатам, наполнив желудки рогом носорога и коричным вином, а собаки с бубенчиками на ошейниках прыгали, хватая хозяек за подол. Шнуры, что удерживали ветви каштанов в форме часовни, развязали, и те радостно распрямились, расправили красную кору, приняв обычную форму. Леса за пределами Сада были тёмными и глубокими, в них пели соловьи и скворцы, копошась в снегу в поисках солнца. Озеро, окружённое замёрзшим камышом, было тихим, как мир перед рассветом; робкий заяц проверял лапой толстый ли лёд.
Мальчик и девочка сидели, прижавшись друг к другу в поисках тепла. Мир перед рассветом очень тих, но и очень холоден. Казалось, что всё вокруг завоевал синий цвет, даже губы девочки.
– Вот и всё, – сказал мальчик. – Больше ничего нет.
Девочка открыла глаза. Её волосы были влажными от растаявшего снега, алое платье в сумерках казалось чёрным.
– Это была прекрасная история, – сказала она. Улыбка расцвела на её лице, точно лилия.
Мальчик нахмурился, его лицо стало зрелым и очень серьёзным.
– И больше не будет других, странных и прекрасных. Всё закончилось.
Девочка нежно коснулась его лица, провела холодными пальцами по его щекам.
– Думаешь, тебе было лучше не спрашивать меня в тот день, почему мои глаза такие тёмные, словно озеро перед рассветом?
– Нет… но я думал… я думал, что-то должно произойти. Гром и молнии или жуткая колонна дыма. И что-то ужасное появится.
– Не знаю, – сказала девочка. – Мне никто не говорил, что должно случиться.
– Может быть, – пылко зашептал мальчик, – ничего и не случится. Я буду приходить к тебе каждый день, пока не стану Султаном, а потом ты придёшь ко мне во Дворец и сядешь за мой стол без вуали.
Девочка закрыла глаза. Глубокая чернота её век замерцала в снежном синем свете. На них не двигались буквы, они были тёмными, гладкими и пустыми: всего лишь отметинами, чернилами. Сова пролетела над их головами, возвращаясь домой после ночной охоты.
– Наверное, – сказала девочка, – всегда наступает момент, когда все истории заканчиваются, всё погружается в синеву, черноту, тишину, и рассказчику не верится, что это конец. Слушатель тоже не хочет в это верить, и оба, затаив дыхание, с пылкостью паломников надеются, что ещё не всё, будут и другие сказки; много сказок, цепляющихся друг за дружку словно звенья одной цепи. Они ждут, и деревья ждут, и воздух, и лёд, и лес, и Врата. Но нельзя навечно перестать дышать, и все сказки заканчиваются. – Девочка открыла глаза. – Даже мои.
– Да, моя дорогая, даже твои, – сказал голос, одновременно нежный и грубый, точно шелест перьев из крыла гусыни.
Девочка повернулась и увидела по другую сторону Врат, по другую сторону кованой битвы с её ледяными пушечными ядрами старую согбенную женщину со спутанными серебристыми волосами и длинным крючковатым носом. У девочки перехватило дыхание, как у лани при виде волка. Её руки начали дрожать.
– Ты пришла… пришла меня судить, – сказала она, чувствуя страшную сухость во рту.
– Зачем же так сурово, – сказала карга с хитрой улыбкой.
Тёмные глаза девочки наполнились слезами, мерцавшими будто снежинки в свете факелов. Она прикусила губу и вдруг выпалила:
– Я хорошая? Я была хорошей? Я ведь хорошая девочка? Я не плохая, как они говорят, не демон. Клянусь! Я достаточно хорошая для духа? Я так старалась не быть плохой, не сердиться, не киснуть, даже когда мёрзла по ночам.
Карга убрала за ухо серебряную прядь волос.
– Ты меня помнишь? – спросила она, будто не услышав произнесённых слов.
Девочка вытерла глаза ладонями.
– Да, – сказала она, – ты пришла, когда я была маленькой, такой маленькой, как один из моих гусей с коричневыми спинками. Ты рассказала мне про сказки и дала мне нож. – Девочка вытащила его из складок алого платья, маленький, кривой серебряный нож с рукоятью из кости.
Старая женщина кивнула:
– Это мой нож. Но пусть лучше он останется у тебя. Ты чаще бывала голодной, чем я.
– Прошу тебя, – сказала девочка. – Чем всё заканчивается? Чем я заканчиваюсь? Я так долго ждала…
Старая женщина запустила руки в мёртвые, сухие розовые корни у Врат.
– О, дорогая моя девочка, – хрипло прошептала она. – Я знаю, чего ты ждала.
У пустынного серого берега одинокого серого озера стоял паром. Он скрипел во время штормов и ветров, его привязь натягивалась. Человек с горбом на спине, одетый в лохмотья, помогая себе шестом, плавал на этом пароме от одного берега к другому.
Посреди одинокого озера был одинокий остров, и на этом одиноком острове жила женщина, чью кожу покрывали зелёные чешуйки. Она гуляла по берегу, и глаза, что моргали на сером пляже, плакали о ней. Но женщина не плакала. Она ломала пальцы и глядела в туман, думала о многих вещах, ибо её разум был огромен, как само озеро. Время от времени к ней подходил юноша с красной кожей, напоминавшей хорошую древесину, и гладил её зелёно-чёрные волосы. Но она была безутешна и наконец, ступив на скрипучие доски причала, принялась звать паромщика. Она звала, пока на ветру её глотка не сделалась сухой, как сброшенная кожа. «Прошу тебя, – кричала она. – Прошу тебя, вернись».
