Мой и три, скреби и сыпь…
Когда раздается первый крик, она от неожиданности дергается и ударяется головой о перегородку. Крик повторяется с новой силой. И переходит в пронзительный высокий вой, который не прерывается ни на секунду, пока Лида поднимается с пола, бежит к выходу, возится с замком, несется вокруг постройки к двери женского туалета, открывает ее и испуганно озирается. Лишь тогда он затихает.
Те же грязные стены, пестрая плитка на полу, ржавые кабинки. Все дверцы распахнуты – кроме крайней, из-под которой расползается лужа темной жидкости. Жидкость переливается через уступ, течет по полу, и ее тяжелый запах смешивается с вонью мочи и фекалий. В ней возятся мухи. Другие проносятся мимо и исчезают за перегородкой. Только их жужжание нарушает тишину да еще из крана капает вода.
В зазоре между дверцей и порогом виднеется носок светлой женской туфли, заляпанный красными пятнами. Он чуть подрагивает.
– Вам плохо? – спрашивает Лида.
Ответа нет, потому что она сказала глупость. Подмывает броситься прочь и позвать на помощь. Вместо этого она, осторожно ступая, подходит к кабинке. И делает еще одну глупость – стучит в дверцу. Дребезжание металла кажется оглушительным.
Стоя в луже крови – чего же еще? – Лида пытается развернуться и убежать, но ноги не слушаются ее, а руки хватаются за дверцу и тянут.
На унитазе сидит, откинувшись к стене, рыжеволосая девушка в кофейном жакете. Ее глаза широко распахнуты, рот приоткрыт, руки поникли. На крючке сбоку висит бежевая сумочка.
Лида переводит взгляд вниз и не сразу осознает, что именно видит.
Между разведенных ног девушки зияет огромная дыра. По ее краям свисают неровные обрывки кожи и мяса, слева видна кость. Кровь, стекающая через край унитаза, выкрасила бедра, юбку и спущенные трусики в густо-алый цвет.
Лида уже открывает рот, чтобы закричать, когда там, где раньше было влагалище девушки, начинается какое-то движение. Мертвая плоть шевелится, выплескивая кровь, расходятся рваные складки – и показывается, ворочаясь, белесая головка размером с детский кулак. С чмокающим звуком она выталкивается наружу, и жирное тельце шлепается в раковину. Через мгновение оно появляется на ободе. Лида замечает нечто новое – небесно-голубую радужную оболочку у нее на боку и черную прорезь зрачка, который бессмысленно пялится на Лиду.
В головке перемазанной личинки открывается отверстие, из него вытекает мутноватая жидкость, и Лида, согнувшаяся в рвоте, знает, что это не слюна…
Убежать не удается. Она поскальзывается и падает у третьей кабинки, разбив скулу. В глазах мгновенно темнеет, но слышится все с удивительной ясностью: что-то мягкое свалилось на плитку, проволоклось по уступу, захлюпало по луже.
Когда скользкое тельце заползает ей под штанину, Лида визжит. Она катается по полу и бьет себя по ноге, но влажное прикосновение взбирается все выше и выше: лодыжка, голень, колено, бедро, промежность. Между ног становится мокро.
Не переставая вопить, она запускает туда руку и вытаскивает личинку, рот которой уже открыт и слюнявит. Та корчится, но Лида только сжимает ее крепче и ползет к открытой кабинке. Зрение еще не восстановилось, и все же у нее получается найти унитаз и швырнуть в него тварь.
Лида хватается за шнур, свисающий с бачка. Но медлит секунду, прежде чем дернуть.
Из раковины на нее смотрят голубые, зеленые, карие радужки. Они безостановочно, словно стекла в калейдоскопе, перемешиваются в дерьме и белой слизи.
Вода уносит их все.
Лида ковыляет от кабинки к кабинке и пускает смыв. Когда снизу бьет струя, ноги трупа дергаются.
Закончив с женской комнатой, она выходит наружу, не замечая летнего неба и людей, которые убегают, увидев ее, и проделывает то же в мужской.
А потом садится на холодный пол, закрывает глаза и, перед тем как потерять сознание, думает. Мухи облепляют ее кожу.
Она думает о семени, которое пробирается сейчас в ее матку, и о том, кому оно принадлежит.
О существах, которые несутся сейчас по трубам в место, где их ждет пища, укрытие и другие трубы.
О том, как они устремятся по этим трубам вверх – всей силой похоти, в слепом желании того, что им может дать каждая женщина в городе.
Каждая.
2008
Огненная птица
По смутному небу скользнула тень…
Дворик под балконом утопал в осенней листве. С пятого этажа было не различить ни деревьев, ни асфальта, ни детской площадки. Внизу бушевало пестрое море. Шепчущие волны вздымались и опадали, листья брызгами ложились на подоконники. Когда ветер крепчал, поднимались огромные валы – и скрывали целиком дома из серого кирпича, их угрюмые окна и темные крыши.
Девочка, стоящая на балконе, не отрывала взгляда от небес. Перила были для нее высоки. Чтобы смотреть как следует, приходилось чуточку подтягиваться. Можно еще было просунуть голову сквозь решетку, но мама ей запретила. Сказала, что это опасно, что она беспокоится. И папа тоже беспокоился бы, если был бы здесь.
Конечно, если высунуться и крепко держаться за прутья, то ничего опасного нет. Она бы так и сделала. Вот только там, в небе, был папа. Он все видел, и огорчать его не хотелось.
Давным-давно, летом, он открыл ей тайну.
– Посмотри наверх, – сказал он тогда. Она подняла глаза – и увидела голубые просторы, по которым плыли сахарные облака, а в самом уголке – желтое солнце.
– Тебе нравится небо?
Девочка повертела так и сяк головой, распахнула глаза пошире, впуская в них беспредельную голубизну, и ответила:
– Да!
Папа улыбнулся. В тот день он много улыбался.
– Вот и правильно. На свете ничего красивей нет… – проговорил он как-то странно, будто знал что-то ужасно важное, но жадничал и никому не хотел об этом рассказывать.
Девочка только-только хотела обидеться, как он вдруг повернул голову и подмигнул ей. Словно солнечный зайчик прыгнул с папиных ресниц на ее ресницы, прыгнул и запутался. И теперь смешно барахтался, щекоча ей веки.
– А спорим, ты не знаешь мой самый большой секрет? – рассмеялся папа.
Девочка была озадачена. Какие секреты могли быть у папы – такого большого, но от головы до пяток ее, ее и немножко маминого?
– Ну не знаешь ведь? – все смеялся папа. – Давай признавайся, а то солнышко головушку напечет, пока ты тут притворяешься.
– Не-а, – призналась она.
Тогда папа нагнулся и шепнул ей на ушко:
– Я умею летать!
Она отстранилась, уставилась на него – сначала с испугом, потом с восторгом и, наконец, с недоверчивостью:
– А где у тебя крылья? У птичек есть крылья, а у тебя нет.
Папа выпрямился, потянулся. На миг показалось, что он и вправду расправит крылья и взмоет к облакам. Но этого не случилось, он сказал только:
– Да нет у меня никаких крыльев, глупенькая. Люди летать не умеют. Ну сами по себе. А вот верхом на ком-нибудь можно. Вот и у меня есть птица. Слушается она только меня. Большая-пребольшая, у нее сильные крылья, и дышит она огнем. А я сижу на ней и говорю, что ей делать, и вместе мы запросто летаем по небу. Как ты по земле бегаешь.
– А тебе не больно, она ведь жжется?
– Конечно, нет! Зачем она мне будет делать больно? Мы с ней большие друзья. Почти как с тобой!
Папа поднял ее, посадил на плечи, и оба они теперь смотрели в небо. Облака собирались в кучки и снова разбегались, уступая дорогу ярким весенним лучам. Наверху, думала девочка, свежо и прохладно, не то что здесь, посреди пыльной улицы.
– Возьми меня туда!
– Возьму, но не сейчас.
– А когда?
– Подрасти чуток. Ты же у меня совсем еще маленькая. А маленьким на птицу нельзя.
– Я большая!
– Ну прям уж! – расхохотался папа. – Даже больше меня?
– Да! – Она вскинула руки в воздух и так заерзала, что чуть не свалилась с папиных плеч. – Больше! И выше! Видишь? Не дотянешься!
– Ах, вот как?
Она вдруг очутилась в воздухе – папа под ней исчез, как шарик одуванчика, когда на него дуют. Взвизгнув, она понеслась вниз… в чьи-то сильные ручищи. Конечно, папины. Он заливался смехом.
