— Не беспокойся, — отвечает Энн, оглядываясь по сторонам в поисках посторонних ушей. Но мы идем позади всех, и рядом никого нет. — Здесь вообще все идет совсем не так уж правильно, как того хотелось бы миссис Найтуинг.
Вот это по-настоящему интригующая новость.
— В самом деле? Но что ты имеешь в виду?
— Я не могу тебе сказать, действительно не могу, — отвечает Энн Брэдшоу.
Над туманом плывет колокольный звон, едва слышны голоса. И больше никаких звуков. Туман воистину интересное явление…
— Наверное, здесь любопытно было бы прогуляться в полночь, — говорю я, стараясь придать голосу беспечность. Я слышала, что людям нравятся беспечные, живые девушки. — Может быть, сюда даже оборотни приходят, можно было бы поиграть с ними.
— Нам не разрешается выходить наружу после наступления темноты, только на вечернюю службу, и все, — спокойно сообщает Энн.
Ну, это уж слишком, это не похоже на легкую беседу.
— А почему нельзя?
— Это противоречит правилам. Да мне все равно не нравится гулять в темноте. — Энн шмыгает носом. — Тут иногда цыгане забредают в лес.
Я припоминаю старую цыганку, подбежавшую к моему экипажу недалеко от школы.
— Да, мне кажется, я одну такую встретила. Она называла себя матерью… не помню.
— Мать Елена?
— Да, верно!
— Она настоящая буйная сумасшедшая. От нее надо держаться как можно дальше. Она вполне может воткнуть в тебя нож, когда ты спишь, — тихо, едва дыша, произносит Энн Брэдшоу.
— Ну, выглядела она вполне безобидной…
— С ней ничего нельзя сказать наверняка.
Не знаю, туман виноват, или звон колокола, или зловещий тон Энн, но я невольно прибавляю шагу. Отличная получилась парочка… Девушка, которую посещают видения, и девушка, которая слишком много знает о том, с чем можно столкнуться ночью… Наверное, в школе Спенс принято именно так подбирать соседок по спальням.
— Ты будешь в первом классе, вместе со мной.
— Да, — киваю я. — А еще кто там?
Энн тщательно выговаривает имена:
— Это Фелисити и Пиппа…
Она внезапно замолкает.
— Фелисити и Пиппа? Милые имена, — бодро говорю я.
Замечание настолько бессмысленное, что за него меня бы следовало пристрелить, но я умираю от желания узнать побольше о девушках, вместе с которыми мне придется учиться.
Энн Брэдшоу понижает голос:
— Зато сами они не милые. Ничуть.
Колокол наконец умолкает, и в воздухе как будто повисает странная пустая тишина.
— Нет? Они что, наполовину девушки, наполовину волчицы? Или они облизывают ножи для масла?
Энн вовсе не считает мои слова забавными; наоборот, ее глаза становятся вдруг холодными и жесткими.
— Поосторожнее с ними. Не доверяй…
За нашими спинами слышится хрипловатый голос:
— Опять болтаешь лишнее, Энн?
Мы резко оборачиваемся и видим два лица, возникшие из тумана. Блондинка и красавица. Должно быть, они отстали от других и крались за нами. Хриплый голос принадлежит блондинке.
— Разве ты не знаешь, что это самое что ни на есть настоящее предательство?
Энн Брэдшоу разевает рот, но ничего не говорит.
Брюнетка смеется и что-то шепчет на ухо блондинке, та расцветает роскошной улыбкой. А потом тычет пальцем в мою сторону.
— Ты ведь новенькая?
Мне не нравится тон, которым она это произнесла. Новенькая. Как будто я насекомое, еще не подвергнутое классификации. Hideous Corpus,[2] род женский.
— Джемма Дойл, — представляюсь я, стараясь не поморщиться и не отвести взгляда. Так всегда держался мой отец, когда торговался за какую-нибудь вещь. А теперь я торгуюсь за кое-что не столь конкретное, но куда более важное — за место в иерархии школы Спенс.
Блондинка отворачивается от меня и окатывает Энн ледяным взглядом.
— Сплетничать — очень дурная привычка. А мы здесь, в школе Спенс, не одобряем дурных привычек, мадемуазель стипендиатка, — говорит она, самым мерзким образом подчеркивая два последних слова. Это напоминание о том, что Энн не принадлежит к их социальному кругу и не может рассчитывать на соответствующее обращение. — Тебя ведь уже предупреждали.
Она берет брюнетку под руку и добавляет:
— Рада познакомиться с вами, мисс Дойл.
Когда они проходят мимо, брюнетка сильно толкает меня плечом.
— Ох, мне ужасно жаль! — вскрикивает она и хохочет.
Будь я мужчиной, я бы ее просто размазала в слякоть. Но я не мужчина. Меня прислали сюда, чтобы я превратилась в настоящую леди. И не имеет значения, что я уже питаю отвращение к этой школе.
— Идем, — дрожащим голосом говорит Энн, когда девицы исчезают. — Пора помолиться.
Не знаю, имела ли она в виду молитву вообще, или это было нечто личное.
Мы почти бегом врываемся в тихую, похожую на пещеру церковь и быстро садимся на свои места, простучав ботинками по мраморному полу. Сводчатый потолок на деревянных опорах парит в добрых пятнадцати футах над нашими головами. Вдоль стен по обе стороны выстроились в ряд свечи, бросающие длинные тени на деревянные скамьи. Окна хвастаются витражами, яркими рекламами Бога: пасторальные сцены изображают ангелов, творящих ангельские благодеяния — они навещают крестьян, сообщая им добрые вести, ухаживают за овцами, нянчат младенцев. И еще я вижу странную цветную панель с такой вот картиной: рядом с отсеченной головой горгоны стоит ангел в латах, вздымающий меч, с которого стекает кровь. Я и не знала, что в Библии есть подобная история… ну, мне и не хотелось бы ее знать. Картина выглядит отвратительно, и потому я сосредотачиваюсь на кафедре, где стоит викарий, длинный и тощий, как огородное пугало.
Викария зовут преподобным Уэйтом, он предлагает нам прочесть несколько молитв, которые все начинаются со слов «О, милосердный Боже…», а заканчиваются почему-то утверждением, что все мы грешники и всегда останемся грешниками, до самой смерти. Это, пожалуй, самая неоптимистичная перспектива, какую мне когда-либо предлагали. И тем не менее нас поощряли попытаться исправить дело.
Мне приходится посматривать на Энн и остальных, чтобы знать, когда опуститься на колени, когда подняться, а когда присоединиться к общему хору. Моя семья вроде бы принадлежит к англиканской церкви, но, по правде говоря, в Индии мы очень редко посещали дом Божий. По воскресеньям матушка брала меня с собой на пикник под горячим безоблачным небом. Мы усаживались на одеяло и прислушивались к ветру, со свистом проносящемуся над сухой землей…
— Вот это и есть наша церковь, — говорила матушка, запуская пальцы в мои волосы.
Сердце сжимается в тугой комок, а губы произносят слова, которых я не чувствую. Матушка говорила, что большинство англичан молится от всего сердца и души только тогда, когда им что-то нужно от Бога. Но мне-то больше всего хочется, чтобы моя мама вернулась. А это невозможно. Если бы такое могло случиться, я бы любому богу молилась день и ночь, чтобы он выполнил мою просьбу.
