— У меня дело, — сказал Той, сопровождая последнее слово самой мягкой из улыбок.
Это был еще один ритуал, один из множества. Старик знал, что дело Тоя в Лондоне не связано с делами корпорации, и ничего не спросил о нем, как обычно.
— Какое у тебя впечатление?
— От Штрауса? В общем, такое же, как после допроса Я думаю, он годится. А если нет — там есть много других.
— Мне нужен человек, которого нелегко напугать. Могут быть неприятности.
Той издал неопределенное ворчание; он надеялся, что обсуждение данного вопроса закончено. Ожидание и дорога утомили его, и он с нетерпением ждал вечера; нет времени обсуждать все заново.
Уайтхед поставил опустевший стакан на поднос и подошел к окну. В комнате быстро темнело, и старик, стоявший спиной к Тою, казался огромным. После тридцати лет работы на Уайтхеда Той испытывал перед ним все тот же благоговейный страх — как перед монархом, имеющим власть над жизнью и смертью. Перед тем как войти в комнату старика, он по-прежнему останавливался у двери и выдерживал паузу для обретения равновесия; порой он начинал заикаться, как когда-то давно, в их первую встречу. Он считал, что это нормально: Уайтхед был мощным. Он был таким сильным, каким Той даже не мог надеяться — и, возможно, не хотел — когда-либо стать. Эта сила лежала на крепких плечах Джо Уайтхеда, как обманчивый свет. За годы совместной работы Той ни разу не заметил, чтобы на конференциях или заседаниях совета Уайтхед не нашел нужного жеста либо слов. Убеждение в собственной высочайшей ценности делало его самым уверенным человеком, какого Той когда-либо видел. Его профессиональные качества были отшлифованы до такой степени, что он мог одним словом уничтожить человека, сломать его жизнь, разрушить самоуважение и погубить карьеру. Той наблюдал это бесчисленное количество раз, и нередко в отношении людей далеко не худших. Но почему (Той думал об этом даже сейчас, глядя в спину Уайтхеда) столь незаурядный человек проводит время с ним? Возможно, просто так сложилось. История и сентиментальность.
— Я подумываю о том, чтобы засыпать бассейн у входа.
Той поблагодарил бога за то, что Уайтхед переменил тему. Не надо о прошлом, хотя бы сегодня.
— Я больше не плаваю там, даже летом.
— Пустим туда рыб.
Уайтхед слегка повернул голову, чтобы посмотреть, не улыбается ли Той. По его тону никогда нельзя было понять, шутит он или нет, а Уайтхед знал, что очень легко обидеть человека, засмеявшись в ответ на серьезное предложение, или наоборот. Той не улыбался.
— Рыб? — переспросил Уайтхед.
— Декоративных карпов, пожалуй. Они называются «кои»? Изысканные штучки.
Тою нравился бассейн. По ночам он подсвечивался изнутри, и поверхность закручивалась в водовороты, гипнотизирующие и околдовывающие бирюзой. Если воздух был холодным, от подогретой воды струился тонкий слой пара, дюймов на шесть вверх. Той терпеть не мог купаний, но бассейн стал его излюбленным местом. Он не был уверен, знает ли об этом Уайтхед; возможно, да. Однако Папа знал обо всем сказанном и несказанном, как тут же и обнаружилось.
— Тебе нравится бассейн, — заключил Уайтхед.
«Бот, пожалуйста».
— Да, верно.
— Тогда оставим его.
— Нет, право…
Уайтхед поднял руку, прекращая дальнейшие споры, довольный своим подарком.
— Мы оставим его. И ты сможешь пустить туда кои.
Он сел обратно в кресло.
— Включить фонари на газоне? — спросил Той.
— Нет, — ответил Уайтхед.
Увядающий свет из-за окна залил бронзой его голову и лицо с утомленными запавшими глазами, коротко подстриженной белой бородкой и такими же усами: скульптура, слишком тяжелая для поддерживавшей ее колонны. Сознавая, что Джо чувствует его сверлящий взгляд, Той сбросил летаргию и заставил себя перейти в действие:
— Что ж… может, мне привести Штрауса? Ты хочешь видеть его или нет?
Слова нескончаемо долго проходили сквозь комнату в сгущающейся тьме. В течение нескольких ударов сердца Той не был уверен, что Уайтхед расслышал.
Затем оракул заговорил. Это было не прорицание, а вопрос:
— Мы выживем, Билл?
Слова прозвучали так тихо, как будто они повисли на пылинках и рассеялись в воздухе, выйдя из губ Уайтхеда. Сердце Тоя замерло. Опять старая песня, вечная паранойя.
— До меня доходит все больше слухов, Билл. Они не могут быть совсем беспочвенными.
Он все еще смотрел в окно. Вороны кружились над деревом в полумиле отсюда, через газон. Наблюдал ли Джо за ними? Той сомневался. В последнее время он часто видел, что Уайтхед погружен в себя, вглядывается мысленным взором в прошлое. К этим видениям Той не имел доступа, но сегодняшние страхи старика давали понять: у него есть некая ноша, которую Той, как бы он ни любил Джо, не сумеет либо не захочет разделить. Он недостаточно силен; в сердце своем он оставался простым боксером, которого Уайтхед нанял телохранителем три десятилетия назад. Сейчас, конечно, он носит костюм за четыре сотни фунтов и его ногти отшлифованы, как и его манеры. Но разум Тоя не изменился — слабый и полный суеверий. Мечты великих не для него, как и их кошмары.
Уайтхед повторил преследовавший его вопрос:
— Мы выживем?
Теперь Той почувствовал, что должен ответить:
— Все в порядке, Джо. Ты сам знаешь. Прибыль растет в большинстве секторов…
Но старик хотел услышать не отговорки, и Той понимал это. После его слов воцарилась еще более тревожная тишина. Пристальный взгляд Тоя опять устремился в спину Уайтхеда; он смотрел, почти не мигая, и в уголки его глаз вползал мрак из углов. Той опустил веки. В голове заплясали силуэты (колесики, звездочки, окна), и когда он открыл глаза, ночь наконец-то полностью овладела комнатой.
Бронзовая голова оставалась неподвижной. Но она заговорила, и слова, испачканные страхом, словно рождались из внутренностей Уайтхеда.
— Я боюсь, Вилли, — проговорил Джо. — За всю жизнь я не боялся так, как сейчас.
Он говорил медленно, без малейшей выразительности, словно презирал мелодраматичность собственных слов и отказывался от нее.
— Я долго жил без страха; я забыл, на что он похож. Как он уродлив. Как опустошает твою силу воли. Я сижу здесь день за днем. Я заперт в этом доме с сигнализацией, оградами, собаками. Я смотрю на газоны, на деревья… — Он действительно смотрел. — И рано или поздно свет начинает угасать.
Он остановился. Длинная, глубокая пауза. Только отдаленное карканье нарушало тишину.
— Я могу вынести ночь. Она не слишком приятна, но она недвусмысленна. Но сумерки… Когда свет исчезает и все становится нереальным, неплотным… Только силуэты, предметы, когда-то имевшие форму.
