Франк Браун простился и направился медленным шагом в Лендених, мимо благоухающих весенних деревьев, — совсем как в былые времена.
* * *
Проходя по двору, он увидел свет в библиотеке. Он вошел туда — на диване сидела Альрауне.
— Ты здесь, кузина? — спросил он. — Еще не спишь?
Она ничего не ответила и жестом предложила ему сесть.
Он сел напротив нее. Ждал. Но она молчала, и он ни о чем ее не спрашивал.
Наконец она произнесла:
— Мне хотелось с тобой поговорить.
Он кивнул, но она опять замолчала.
Он начал: «Ты прочла кожаную книгу?»
— Да, — сказала она, глубоко вздохнула и посмотрела на него. — Так, значит, я только шутка, которую ты когда-то выкинул, Франк Браун?
— Шутка? — переспросил он. — Скорее — мысль — если хочешь…
— Пусть мысль, — сказала она. — Дело не в слове. И разве шутка не что иное, как веселая мысль? И правда — эта мысль была довольно веселая. — Она громко расхохоталась. — Но не поэтому я тебя тут ждала. Мне хочется узнать нечто другое. Скажи мне, ты веришь в это?
— Во что? — ответил он. — В то, что дядюшка пишет правду в своей кожаной книге? Да, я верю.
Она нетерпеливо покачала головою: «Нет, это, конечно, так — зачем ему было бы лгать? Я говорю о другом. Мне хочется знать, веришь ли ты — так же как мой — мой — то есть твой — дядюшка — в то, что я иное существо, чем все люди, что я — что я то, что означает мое имя?»
— Что мне ответить на этот вопрос? — воскликнул он. — Спроси физиолога — тот тебе наверняка скажет, что ты совершенно такой же человек, как все, хотя твое появление на свете и было довольно необычайным. Он еще добавит, что эпизоды из твоей жизни — чистейшая случайность, что все они…
— Меня это нисколько не касается, — перебила она, — в глазах твоего дяди эти случайности были на первом плане. В сущности, ведь безразлично, случайность это или нет. Я хочу услышать только: разделяешь ли ты это мнение? Веришь ли также и ты в то, что я особое существо?
Он молчал, не знал, что ответить. Он верил в это — и в то же время все-таки сомневался…
— Видишь ли… — начал он наконец.
— Говори же, — настаивала она. — Веришь ли ты в то, что я лишь твоя смелая мысль облекшаяся затем в плоть и кровь? Твоя мысль, которую старый тайный советник бросил в свой тигель, затем подверг нагреванию и дистиллировке до тех пор, пока из нее не вышло то, что сейчас сидит перед тобою?
На сей раз он ответил сразу: «Если ты так спрашиваешь, тогда изволь: я в это верю».
Она улыбнулась: «Так я и думала. Поэтому-то я и ждала тебя сегодня ночью: мне хотелось поскорее разогнать твое высокомерие. Нет, кузен, не ты создал эту мысль, не ты — и не старый тайный советник».
Он ее не понял. Он спросил: «А кто же?»
Она пошарила под подушкой. «Вот кто», — воскликнула она.
Подкинула в воздухе человечка и снова поймала его. Потом нежно погладила своими нервными пальцами.
— Он? Почему же? — спросил Франк Браун.
Она ответила: «Разве ты когда-нибудь думал об этом — до того дня, как советник юстиции Гонтрам справлял конфирмацию обеих девушек?»
— Нет, — согласился он, — не думал.
— Твоя мысль зародилась в ту минуту, когда этот предмет упал со стены. Разве не так?
— Да, — подтвердил он, — так.
— Ну вот, — продолжала она, — значит, мысль пришла извне. Когда адвокат Манассе прочел вам лекцию, когда говорил, словно ученая книга, рассказывал, что такое «альрауне» и что оно означает — в твоем мозгу зародилась эта веселая мысль. Зародилась и выросла, стала настойчивой, что ты нашел силы внушить ее своему дяде, побудить привести ее в исполнение — и создать меня. Если все это так, Франк Браун, если я мысль, воплотившаяся в человеческую кровь и плоть, — то ты лишь подсобное орудие, не больше и не меньше, нежели тайный советник и его ассистент, не больше, нежели…
Она умолкла.
Но только на мгновение; потом продолжала: «Нежели проститутка Альма и убийца Неррисен, которых вы свели друг с другом, вы — и смерть».
Она положила человечка на шелковую подушку, посмотрела на него почти нежным взглядом и сказала: «Ты мой отец, ты моя мать. Ты меня создал».
Франк Браун взглянул на нее. «Быть может, она и права, — подумал он. — Мысли кружатся в воздухе, как цветочная пыль, порхают вокруг и падают наконец в мозг человека. Нередко они исчезают и погибают, и лишь немногие находят там плодородную почву. Быть может, она и права. Мой мозг был всегда удобренной почвой для всевозможных странных затей и причуд». Ему показалось вдруг безразличным, он ли кинул в мир семя этой мысли — или же был только плодородной почвой.
Но он молчал и не высказывал своих мыслей. Смотрел на нее: словно ребенок, играющий с куклой.
Она медленно встала, не выпуская человечка из рук.
— Мне хотелось сказать тебе еще кое-что, — тихо произнесла она. — В благодарность за то, что ты дал мне кожаную книгу и не сжег ее.
— Что именно? — спросил он.
Она перебила себя. «Можно тебя поцеловать? — спросила
она. — Можно?…»
— Ты это хотела сказать, Альрауне? — спросил он.
Она ответила: «Нет, не это. Я подумала только: я могла бы тебя и поцеловать. А потом… но я раньше скажу тебе, что хотела: уходи».
Он закусил губу: «Почему?»
— Потому что — да потому, что так будет лучше, — ответила она, — для тебя, а быть может, и для меня. Но дело не в том. Я знаю прекрасно, как обстоит дело: ведь у меня теперь открыты глаза. И я думаю: как шло до сих пор, так и пойдет впредь-с той только разницей, что теперь я не буду слабой: буду видеть-видеть решительно все. Теперь-теперь, наверное, пришла твоя очередь. Поэтому-то и лучше, чтобы ты ушел.
— Ты в себе так уверена? — спросил он.
Она ответила: «Разве у меня нет оснований?»
Он пожал плечами. «Быть может — не знаю. Но скажи; почему тебе хочется меня пощадить?»
— Ты мне симпатичен, — тихо сказала она. — Ты был добр ко мне.
Он засмеялся: «А разве другие не были добры?»
— Нет, нет, — вскричала она, — все были добры. Но я не эта чувствовала. И они — все — они любили меня. А ты пока еще нет.
Она подошла к письменному столу, вынула открытое письмо и подала ему.
— Вот письмо от твоей матери. Оно пришло еще вечером: Алоиз по ошибке принес мне его вместе со всей почтой. Я прочла. Твоя мать больна — она просит тебя вернуться — она тоже просит.
Он взял письмо и устремил взгляд в пространство. Он сознавал, что обе они правы, чувствовал прекрасно, что оставаться нельзя. Но им снова овладело ребяческое упрямство, оно кричало ему: «Нет, нет».
— Ты поедешь? — спросила она.
