почудилось движение.
Лукерья замерла, не дойдя до колодца. А затем как завороженная пошла к избушке.
Минута, удар сердца – и Лукерья, чуть заглянувшая в окно, изо всех сил прижала ладони ко рту, давя визг. Потому что там, в пятне зеленоватого лунного света, на животе уже несомненно мертвой знахарки сидел Петрушка, деловито грызущий ее лицо. Покряхтывая и урча.
Вот откусил носовой хрящ, вот содрал лоскуток кожи с шеи, вонзил пальцы в остекленевший глаз…
Визг все же прорвался. Лукерья отшатнулась, но, прежде чем она ринулась в темноту, юродивый успел поднять горящие, как у кота, глаза.
– Луша-клуша! – весело воскликнул он, и губы, черные от крови, растянулись в знакомой, но такой жуткой теперь улыбке.
Кажется, он прокричал что-то ей вслед, но Лукерья уже не услышала: едва живая от потрясения, она ворвалась в пристрой и растолкала спящего брата:
– Вставай, Мотенька! Вставай!..
– Что, что такое…
Не дождавшись, пока младший полностью проснется, Лукерья потащила его наружу. Закружилась ночь, лес встретил уханьем сов, но в мыслях барабаном стучало лишь одно: бежать.
Бежать.
Бежать.
* * *
Рассвет встретил их серостью и холодом. Какое-то время Лукерья, очнувшись, тупо глядела на переплетение толстых корней над собой и стучала зубами. Потом вздрогнула, вспомнив минувшее, и привстала.
Вчера, выдохшись от бега, она разглядела в лунном свете упавшее дерево, у поднятых корней которого виднелась ямка. Там они с братом и примостились, тесно прижавшись друг к другу, укутавшись в опавшие листья вместо одеяла.
– Мотенька… – прохрипела Лукерья.
Матвей, съежившись, пробормотал что-то во сне. Слава богу, живой.
Если бы осень в этот год была холодней, они могли бы попросту не проснуться.
– Мотенька, поднимайся, идти надо! – отметя плохие мысли, захлопотала Лукерья.
Брат проснулся, зевнул. Сонно огляделся по сторонам:
– А почему мы здесь? А Петрушка где?
Лукерья опять содрогнулась.
– Убежал он.
– Убежал?..
– Ускакал. Зайчиком-попрыгайчиком. Больше не увидим. Все, вставай.
Лукерья горячо надеялась, что они и вправду больше не увидят юродивого, в которого точно вселился какой бес. Ведь нутряное чутье подсказывало: Лукерья видела вовсе не обычный голод. Не безумие, что поглотило разум тех, кто воровал сельских умерших, а нечто куда худшее и опасное.
Словно Петрушка, отведав мяса умершей знахарки – или все-таки ведьмы? – обратился не просто в людоеда, а в самую настоящую нечисть…
Подкрепившись подножным кормом, они вновь пустились в путь. А около полудня, когда хворое осеннее солнце стояло в зените, вышли к дороге – и наткнулись на мертвецов.
Матвей всхлипнул, что было сил сжав Лукерьины пальцы.
– Стой здесь. Не смотри туда, – сглотнув, наказала ему старшая сестра и, кое-как отцепив от себя ладошку брата, медленно пошла к обочине, где лежали тела.
Их было трое: мужик, баба и годовалое дитя, похожее на них лицом. Незнакомые Лукерье, они, очевидно, сбежали из какого-то соседнего села в поисках лучшей жизни. Да только дойти, куда хотели, не успели.
Чувствуя, как сердце пробивает грудную клетку, Лукерья долго смотрела на синие, искаженные в смерти лица, руки-палочки и пухлые, как у брюхатых баб, животы. Сколько пройдет времени, прежде чем они с Матвейкой станут такими же?..
«Нет! Не станем! Выживем!» – горячо подумала она и, наконец преодолев страх, наклонилась, чтобы обыскать умерших.
Гиблое это было дело, гиблое и гадкое. Но пальцы продолжали упрямо шарить по скрюченным телам, поясным кармашкам и уроненным в пыль мешкам, пытаясь отыскать хоть крошку съедобного, хоть обгрызенный кусочек того, что можно безбоязненно взять в рот…
Тщетно. Ничего полезного.
Разве что нож в чехле, привязанном к поясу погибшего. Вдруг пригодится? Какое-никакое, а все ж таки оружие.
Поразмыслив, Лукерья взяла себе этот нож. Затем выпрямилась, борясь с тошнотой. Вдохнула и выдохнула сквозь сжатые зубы. И пошла обратно к Матвею.
Брат, глянув ей в лицо, промолчал. Только подхватил протянутую ладонь и тихо пошел рядом.
Судьба улыбнулась им к вечеру, когда голод, терзающий внутреннюю пустоту, опять стал нестерпимым. Глазастый Матвейка первым углядел на пути дикую яблоньку, усыпанную мелкими плодами, и завопил от радости.
Вскоре Лукерья изловчилась достать до нижней ветки и сбить пару яблок. Твердые, чуть ли не каменные, больше кислые, чем сладкие, они плохо поддавались ослабшим в деснах, местами шатающимся зубам. Но мало-помалу, минута за минутой, им все же удалось перемолоть мякоть во рту в сносную кашицу.
«Вот тебе и наливные яблочки…» – печально подумала Лукерья, трогая языком один особо саднящий зуб.
Впрочем, им было грех жаловаться. Поэтому, отдохнув, Лукерья решила собрать яблок в дорогу: напряглась, достала до ветки, приготовилась тряхнуть…
Да только не успела. Застыла, словно те мертвецы, когда ветер донес знакомое, близкое и шипящее:
– Лу-у-ш-ша-клуш-ш-ша…
Тоненько вскрикнул Матвей. Лукерья вихрем обернулась, чтобы увидеть, как невдалеке, точно из-под земли, вырастает длинная, будто каланча, фигура улыбающегося Петрушки с лицом, изгвазданным уже не в варенье.
– Бежим! – закричала Лукерья, хватая брата за руку.
Позади визгливо захохотали.
Казалось, мир заполнил невидимый кисель, и они мухами застряли в этом киселе, вяло передвигая бессильными ногами. Лукерья тянула младшего за собой, тянула изо всех сил, но деревья, что должны были проноситься мимо, едва двигались, и сияние багрового к ночи солнца кровью заливало лес. Давило на воспаленные глаза, заставляя спотыкаться все чаще, чаще, чаще…
Они выскочили на поляну, полную чахлой травы, когда Петрушка их настиг.
Лукерья вскрикнула от удара в спину, упала и перекатилась. Чуть поодаль, истошно завопив, свалился перепуганный Матвейка.
– Луш-ш-ша-клуш-ша… – прошипел юродивый и медленно опустился на четвереньки. Оскалился волком, показав длинные, острые, нечеловечьи клыки. – Бросила Петруш-шу…
Глаза, прежде косые, неправильные, выправились, показав черноту расширенных зрачков, что вперились в зрачки Лукерьи. Нос удлинился, став бледным и острым.
Слыша, как неистово стучат зубы, Лукерья стремительно перекрестила себя и брата, на что юродивый улыбнулся. Затем, непрерывно дрожа, перекрестила и Петрушку, чем вызвала у него лишь смех.
Смех и быстрое дразнящее движение языка – серого, с рдяно-синими прожилками, – что высунулся изо рта намного дальше положенного.
А потом Петрушка прыгнул, широко-широко раззявив мерзкую пасть.
Лукерья взвизгнула, успев разминуться с ним на волосок. Вспомнила про позабытый в панике нож, выхватила его из чехла и бросилась на защиту брата, но не успела: тварь, в которую обратился юродивый, уже вновь стояла между ними, терзая землю кривыми, с желтизной когтями.
– Лушу-клуш-шу съест Петруш-ша… – прошипела тварь и, хихикая, стала подбираться ближе.
– Пошел прочь!.. – Лукерья взмахнула ножом, и лезвие со свистом вспороло воздух около врага.
Тварь зашипела… и вдруг отпрянула, перестав смеяться.
Глаза Лукерьи расширились. Собрав остатки смелости, она шагнула вперед, угрожающе выставив нож.
– Прочь,
