Я потихонечку отодвинулся на край и совсем уже было собрался вскочить и побежать, как вдруг Паля катнул мне по скамейке странно заточенную и изогнутую отвертку.
– Оплетку металлическую резать, – пояснил он. – Как ты трубку снимать думал? Отрывать, что ль? Не.
Я взял диковинный инструмент – в руку он лег очень удобно. Чуть подумал, потом сказал:
– Спасибо.
– Иди на почту вон. Там внутри, это в кабиночках, таксофонов восемь штук. Отключенные уже, никто не следит, а трубки целы. Осторожнее с голодным. – Паля встал, поерзал в своих тяжелых одеждах и бодро зашагал. Через мгновение его уже простыл и след, лишь в воздухе остался запах немытого тела.
Я зашел в здание почтамта – внутри и вправду никого не оказалось. Отверткой оторвал одну трубку, другую. А когда отковыривал последнюю, на меня вдруг гневно зарычали из окошка. Но я управился и пулей бросился на улицу. Потом долго еще бежал, чуть не заблудился, но сориентировался. Сел на скамеечку, ту, что была метрах в ста пятидесяти от двора дербеневских, перевел дыхание.
Трубки я выложил рядом с собой – черные, без проводов, они походили сейчас на неведомые космические приборы. Я взял одну и, дурачась, сказал: «Алло!»
– ВНУЧОК! – ответили мне громко. – ТЫ СЛЫШИШЬ, РОДНУЛЕЧКА?
Я швырнул трубку на землю так, словно это был огромный черный скорпион.
Мои руки тряслись. Мир тонул в серо-зеленой пелене: деревья, прохожие, дома – все перемешалось.
Этого просто не могло быть!
Бабушку похоронили два года назад. Мы ехали в ее деревню по лютому морозу, я все время засыпал, мне снились вязкие бесформенные кошмары, и на похоронах я был как пришибленный. Запомнил только, как плакал дядя, обнимал маму и повторял срывающимся шепотом: «Мы сироты, мы же теперь совсем сироты…»
А теперь я услышал бабушку. В оторванной таксофонной трубке. Сомнений не было – только она звала меня роднулечкой. Да и ее мягкий тягучий голос – будто тесто для пирога вдруг обрело дар речи – я помнил очень хорошо.
Я поднял, задержав дыхание, трубку. Поднес к уху.
Тишина.
– Алло, бабушка? – спросил я, удивляясь жуткой нелепости происходящего.
Тишина.
Я пожал плечами и…
– ЕСТЬ ХОЧУ Я, ВНУЧОК. ХОЧУ ЕСТЬ. ЕСТЬ ХОЧУ, РОДНУЛЕЧКА.
– Б-ба?.. – дрожащим голосом переспросил я. Трубка замолчала.
Мимо прошел высокий мужик с газетой, обернулся и строго на меня посмотрел:
– Молодой человек! Не кажется ли вам, что отрывать у таксофонов…
Я вскочил, сгреб в кучу трубки и бросился бежать.
Торг о чем-то болтал, размахивая руками, с белобрысым. Я облегченно вздохнул: догадался, молодец! Очень опасался, что, придя в себя, он не поймет, что случилось, и все испортит.
– Принес трубки! Принес! – крикнул я.
– Молоток, слышь. – Бритоголовый уважительно мне покивал. – Теперь кормить Кролика.
Я представил, что он сейчас разломает трубку пополам, вытащит из нее детали и примется жевать.
– Нам, значить, туда. – Торг указал пальцем на возвышающуюся неподалеку стройку.
– На фига? – спросил я полушепотом.
– Да я сам хрен понял. Кролика кормить. Бред какой-то. Но ладно, сделаем, а там уже и рукой подать до Есенина! Самая, значить, вкусная в мире жвачка, Митяй!
– Не хочется на чужую стройку… – поежился я. – Там, небось, наркоманы. А еще я передачу видел, что в самых глубинах заброшек бандиты на бомжах отрабатывают приемчики. Вдруг эти нас туда заманят и изобьют?
– Тут бы и избили, значить, если бы хотели. Не дрейфь, Митяй! Жвачка!
Сопровождать нас вызвался белобрысый. У огромной дыры промеж двух бетонных плит он остановился и сказал:
– Вы ж, пацаны, ни хрена не с Лапшака, а?
– Да ты чего! Не гони! – хором заговорили мы с Торгом.
– Да не ссыте. Мне эти битвы районов вот тут уже. – Белобрысый полоснул ребром ладони по горлу. – Кролику нашему, ну, который лысый, это все по кайфу. А я говорю: дурак, дела надо делать. Еще год-два, загребут тебя, говорю, в армейку. А ему и того, сойдет, типа.
Мы постояли молча.
– Слушай, а что там, на стройке-то? Я так и не понял, Кролик этот ваш лысый, надписи, и тут кролик тоже… Чего это все значит-то?
Белобрысый скривился:
– Да ерунда какая-то… Я… Черт его знает, как объяснить. Оно как религия, что ли. Дела надо разные делать, а не это. Вот стройка, ее забросили уже лет пять. А можно развернуться, кирпич увезти, арматуру срезать. Или клуб тут открыть, танцы будут, плодово-выгодные чернила для наших и пацанов с других районов подгонять, всех принимать. С вашего вот, с Лапшака, с Пентагона, да отовсюду.
Мы снова помолчали.
– В общем, вы там расскажите на районе, что у нас тут дела скоро будут большие, без битв и вот этого всего. Только с кроликами, блин, порешаем как-то… Ну, бывайте, что ли, ихтиандры. Аккуратнее там, не суйтесь к голодному. – С этими таинственными словами белобрысый удалился.
Мы прошли два засыпанных битым кирпичом и бутылками пролета. Пахло здесь скверно: нечистотами, затхлостью и чем-то еще. Потом мы залезли в щель между плитами и остановились у отвесной стены. Внизу что-то шевелилось.
– Кошка, – предположил Торг.
Я свесился, прищурился и обомлел. Среди обломков кирпичей и черного пластикового хлама копошился человек. В руках он держал голубя и пожевывал его, выгрызая куски прямо с перьями.
«Опять сумасшедший!» – испуганно подумал я. И чуть погодя уже привыкшими к темноте глазами разглядел его голову. Она оказалась кроличьей – не игрушечной, не маской ростовой куклы. Бугристая, неправильной формы, с оборванными ушами и раскосыми черными глазами голова тряслась мелкой дрожью, из маленького рта тряпицей свисала голубиная требуха. К покатым человеческим плечам морда крепилась как будто без шеи.
– Т-т-торг…
– Кидай, Митяй, кидай ему, блин, трубки эти сраные!
И я кинул.
Кролик выронил голубя, встал на четвереньки – я разглядел, что на ногах у него изорванные в лохмотья штаны, – добежал до трубок, схватил одну и принялся тереться об нее мордой. Из трубки сквозь треск помех вдруг четко выделился дребезжащий голос, тягуче напевавший песню.
Я выхватил из кармана заточенную отвертку, которую мне дал Паля, и со всей силы швырнул ее в жуткого урода. Потом попятился, дернул Торга за рукав, и мы помчались так быстро, как не бегали еще никогда в жизни.
Под ногами противно хрустели обломки кирпичей, в пробивавшихся сквозь стыки плит солнечных лучах кружилась пыль, а откуда-то издалека еле слышно доносилось заунывное потрескивающее песнопение.
– Дайте нам, пожалуйста, десять «Кись-бом». – Торг протянул продавщице несколько мятых бумажек, взамен ему насыпали горсть разноцветных прямоугольничков.
Торг отсчитал мне пять штук. Я разглядывал жвачки и не мог поверить, что все закончилось. За этот странный день я словно прожил десяток жизней. А ведь еще даже не стемнело – мы уложились всего-то в четыре часа. Вполне успевали подсесть в проходящий автобус дальнего следования, добраться до вокзала, а оттуда пешком дойти по знакомым дворам до дома.
На киоске красовалась надпись большими буквами: «КРОЛИКА КОРМИ».
В душе было пусто и темно, как будто кто-то вычерпал огромным ведром все то, что у меня там плескалось, и погасил, уходя, свет. Хотелось лечь спать и просто стереть из памяти этот день.
– Митяй, что ты думаешь про… ну, про все? – осторожно спросил Торг. – Ты же, вон, умный, про индейцев, значить, читаешь.
Я не знал, что ответить. Все странные события, встречи и кошмары казались мне как-то между собой связанными, но при этом парадоксально друг от друга не зависящими. В книгах было проще – автор или герой всегда все разъясняли. А у меня не получалось.
Я растерянно пожал плечами.
– Ладно, а чего со жвачками?
– Давай дома пожуем, – устало ответил я. – Завтра созвонимся и обсудим.
