Но не будем отвлекаться. Остановимся на приготовлении печенки. Соль. Обязательно крупного помола и не йодированная. Взял несколько упаковок, на всякий случай. Ты такая большая, рыбка. Вообще-то следующий раз нужно будет скалькулировать более тщательно. Хотя где тогда элемент творчества? Как настоящий художник, я должен суметь почувствовать, где следует остановиться.
Тетя Маша говорит: «Рецепты рецептами, но в конечном итоге все решает вкус кулинара. Десяток человек могут готовить по одному и тому же рецепту и сделать десяток разных блюд. Если даже возьмут одни и те же продукты». В этом она, конечно, права. С ней трудно спорить.
Мужчина в длинном белом фартуке и пышном накрахмаленном чепце шумно втянул воздух ноздрями и сладострастно улыбнулся.
— Я тебя помыл, мой налимчик. Проточной водой. А в ванну добавил немного уксуса. Чтобы шкурка получше размякла. Так она станет более чувствительной. Извини, пришлось тебя связать, но ты такой живчик, вдруг выпрыгнешь из ванны! Это натуральная пеньковая веревка, не какая-то там синтетика. Достать такую удалось ценой большого труда. Ездил за ней за сотню километров, в деревню. Там один старик до сих пор дерет лыко, представляешь?
Какие замечательные капли на плитке. Пар поднимается из тазика, где у меня розги замачиваются, и конденсируется на холодной поверхности. Но розги — потом, сперва я натру тебя солью. Чтобы усилить приятные ощущения. Это старинный рецепт. У тети Маши много таких. Она одна во всем свете меня понимает. Тетя Маша настоящий кулинар. У нее громадный опыт и завидное чувство меры. Это она мне рассказала, как налима бьют розгами. Соль проникает в раны и доставляет невыносимые страдания. От нестерпимой боли печень увеличивается в размерах и становится намного нежнее. Я, правда, не слишком-то верю, что рыба может чувствовать боль… Здесь какое-то преувеличение.
Только не надо бить хвостом, рыбка! Всю ванную зальешь. Если будешь плохо себя вести, придется начинать с самого начала. Дай-ка я тебя потрогаю. Кажется, шкурка становится все шелковистей. А что за прелесть эти прутики. Тонкие, гибкие, они замечательно будут сечь твою нежную вымоченную кожицу.
Кстати, всегда нужно относиться к рецептам, тем более старинным, с известной долей скепсиса. Короче говоря, нужно думать, размышлять. Почему делали так, а не иначе?
Это ведь не так-то легко — думать. Не всем это дано. Основная масса народа — быдло. Не только в нашей стране. Везде. Это быдло мечтает только о том, как бы напиться, набить себе брюхо да перепихнуться на скорую руку с существом противоположного пола. А иногда и того же самого пола. Около десяти процентов быдла — голубые и розовые, это всем известно. Гомосексуалисты. Кстати, среди них больше личностей чувствительных и развитых, нежели среди гетеросексуалов.
Но, кажется, я отвлекся. Быдло живет растительной жизнью, как вот эта лоза. И плевали они на все эти рецепты. Водка и картошка с квашеной капустой — вот их рацион. Некоторые все же выпендриваются. Они пьют текилу или граппу и закусывают ее черной икрой. Ха-ха…
И после этого о них можно сказать, что они умеют думать, умеют чувствовать? Не верю. Великий Станиславский, хоть и не был кулинаром, говорил: «Не ве-рю!» — в том случае, если артисты не могли вжиться в роль. Каждый в жизни принимает какую-то роль, надевает на себя маску и расстается с ней только после смерти. Скорее даже — в момент смерти. Рыба, конечно, не может носить маску. Но она тем и хороша, что естественна сама по себе. Ей незачем играть.
Извини, совсем заговорился. Хотя чего это я извиняюсь перед рыбой? Совсем уже свихнулся. Горе от ума, как говорится. Ха-ха. Думаю, пора приступать к приготовлению блюда. Пойду проверю, хорошо ли наточены ножи; тупым ножом нельзя правильно разделать продукт, тем более такой нежный, как налимья печенка.
Майское солнце, скрывшееся на минуту за редкими облаками, снова выкатилось, как апельсин, на голубую скатерть неба. Милицейский «уазик», игриво скрипнув тормозными колодками, остановился возле подъезда серой, ничем не примечательной пятиэтажки. Рядом стояли два «жигуленка» из отдела и карета «Скорой помощи». Возле подъезда уже начали скапливаться любопытные.
Старший оперуполномоченный майор Дудуев вышел из машины. Он знал, что задержался, но именно поэтому делал вид, что никуда не торопится.
Майор был одет в цивильное: зелено-черные турецкие «Ливайсы», купленные на базаре за семь сотен рублей, серо-зеленый джемпер, натянутый поверх джинсовой рубахи, и довольно дорогие светло-коричневые ботинки. Ботинками майор гордился. У них были тонкие кожаные подошвы и наборный каблук средней величины. Ботинки слегка натирали майору ноги, так как носил он их всего несколько дней, но он старался этого не показывать. Он поставил их длинные квадратные носы на асфальт, поправил задравшийся джемпер и только потом забрал с сиденья зеленую папку с бумагами.
— Владимир Петрович? — От подъезда отлип участковый, тоже одетый в гражданское. — Сюда. — Он показал в сторону подъезда.
— Как зовут, звание? — зыркнул на него майор, не трогаясь с места.
— Старший лейтенант Кривошеин, Виктор Викторович, — отрапортовал участковый, подходя вплотную к майору.
Лейтенанту было лет двадцать пять. Он был худощав, в отличие от майора, в котором было не менее восьмидесяти килограммов живого веса. Его быстрые черные глаза лихорадочно бегали, словно он только что обворовал своего начальника.
— Чего там у вас? — Майор продолжал стоять на месте.
Он выудил из кармана штанов пачку «Мальборо» и прикурил от дешевенькой «Зиппо» в «золотом» корпусе.
— Сами увидите, товарищ майор, — скороговоркой пробормотал старлей. — Я и заходить туда больше не хочу.
— Чего так? — Майор окинул старлея презрительным взглядом бывалого оперативника.
— Какой-то форшмак натуральный, — проговорил старший лейтенант и глубоко вздохнул.
— Форшмак, Кривошеин, — майор блеснул своими познаниями в кулинарии, — это блюдо из рыбы.
— Вот-вот, — согласился старлей, — выпотрошил ее как рыбу.
— Ну-ну. — Майор, много повидавший на своем тридцатисемилетнем веку и считавший, что ничего необычного он уже увидеть не может, снова бросил на старлея короткий отеческий взгляд.
Докурив сигарету до половины, он изящным щелчком пульнул окурок на газон и направился к подъезду.
— Давай показывай, — со вздохом приказал он старлею.
Тот бросился вперед и предупредительно открыл перед майором дверь. Поднявшись на третий этаж, Владимир Петрович увидел открытую металлическую дверь.
— Здесь, что ли? — Он обернулся к лейтенанту, следовавшему сзади.
— Сюда, — подтвердил Виктор Викторович.
Майор подтянул отвислый животик и шагнул в квартиру. Желтый свет лампы, смягченный бежево-коричневым абажуром, высветил обои «под кирпич», шкаф-стенку с верхней одеждой, полку для обуви, подставку под телефон и кашпо с папоротником, который свесил вниз свои разлапистые листья. В зеркале, висевшем на противоположной от двери стене, майор увидел свое отражение. «Немного толстоват, — мелькнуло у него в голове, — щеки разъел, а так — ничего». Удовлетворившись внешним осмотром своей собственной персоны, он двинулся в гостиную.
Там уже было несколько человек. Майор узнал фотографа из своего отдела, патологоанатома и двух криминалистов. Одного из них он знал хорошо, видел не раз в деле. Николай Иванович — небольшого роста плотный человек предпенсионного возраста, с большим мясистым носом и маленькими внимательными глазами. Второй был его помощник, который работал совсем недавно.
— Привет. — Майор приподнял свободную руку и осмотрелся.
Мягкий диван, телевизор «Сони», музыкальный центр, вдоль длинной стены — уставленная хрусталем стенка, пара кресел, журнальный столик. Возле топчана, обтянутого желтой кожей, он заметил зеленый пластиковый тазик с водой, рядом с которым лежали какие-то прутья.
Труп лежал на столе. Майор сперва даже не понял, что это труп. Все выглядело так, будто хозяйка ожидает гостей. На скатерти, кроме основного «блюда», были расставлены тарелки и фужеры, лежали вилки, ножи и салфетки, которым была придана форма розочек. Когда же до него дошел смысл сервировки, вернее, даже не смысл, а сама ее суть, майор тут же отвернулся.
— Господи! — Он поморщился и поглядел на Николая Ивановича, криминалиста с двадцатилетним стажем. — Что это?
— Не видишь, что ли? — Николай Иванович поставил на стол фужер, который он только что обработал мягкой кисточкой.
Владимир Петрович сделал над собой усилие и снова посмотрел на стол, покрытый белой скатертью. Там лежала молодая женщина. Совершенно голая. Без головы. Окинув тело профессиональным взглядом, майор подумал, что ей не больше двадцати — двадцати трех лет.
